Дмитрий Быков - Быков о Пелевине. Путь вниз. Лекция первая

«Generation P» представлялся мне книгой очень удачной, но тем не менее безвоздушной. Я, пожалуй, могу согласиться с Сергеем Кузнецовым, замечательным критиком и переводчиком, который когда-то сказал: «Пелевин всегда воспринимался как писатель, который принес надежду». А в 1999 году этот писатель пришел и сказал, что надежды нет. В этом смысле наступившее потом молчание Пелевина было очень симптоматично. Да, «Generation P» действительно великолепная книга, многих призов удостоенная, удачно экранизированная, разошедшаяся на цитаты. Чего стоит, например, одна блистательная фраза о том, что заговор против России, безусловно, существовал, только в нем принимало участие все население России. Но при этом в ней почти нет воздуха, нет кислорода, в ней задыхаешься.

В ней есть одно замечательное место, когда Вавилен Татарский под действием мухоморов очередных идет среди шепчущих ему что-то ив – если помните, в «Затворнике и Шестипалом» как раз Дунька хотела быть ивою, она пела об этом песню. Вот этот гениальный диалог между Затворником и Шестипалым:

– Ты понимаешь язык богов?

– Да, конечно.

– Ну что вот он сказал?

– Он сказал: «Ты Дуньку не трожь!»

– А второй что сказал?

– «Я выжрать хочу!»

– А что он хочет выжрать?

– Дуньку, естественно, – не очень уверенно ответил Затворник.

– А что такое Дунька?

– Область мира такая.

И это совершенно верно. С этим не поспоришь. И в конечном итоге он именно и хочет выжрать Дуньку. Но как раз вот этих женщин, желающих стать ивою, им уже, этим богам, уже нет никакого места в «Generation P». Затворник и Шестипалый улетели в дикое свободное пространство, разбив окно инкубатора, и летели навстречу тому, что было гораздо ярче светил, навстречу настоящим светилам. Кстати, вот хороший вопрос: какое великое произведение заканчивается словом «светила»? Совершенно верно. Очень приятно. Конечно, то, что «Затворник и Шестипалый» заканчиваются этим словом, это очень неслучайная отсылка – это «Божественная комедия», которая заканчивается выходом в рай. Разбивается стекло, и два цыпленка, научившихся летать, освоивших медитативные практики, взлетают куда-то.

В «Generation P» этого нет. И когда Вавилен Татарский идет среди ив, которые что-то ему шепчут, говорят с ним человеческим языком, идет к Облачной горе, которая состоит из всего самого прекрасного, что может быть на свете, эти ивы шепчут ему: «Когда-то и мы и ты, любимый, были свободны, – зачем же ты создал этот страшный, уродливый мир?» Мы понимаем, что только мухоморы способны еще вернуть Татарскому хоть какое-то ощущение вечности. Потому что про вечность замечательно сказано уже в первой главе этого великолепного романа: вечность кончилась. Вечность оказалось той самой банькой:

В этой же главе Татарский разглядывает в витрине покрытые пылью ботинки с пряжками-арфами, забытые, не востребованные эпохой. Русская лирика закончилась, вечность оказалась такой же иллюзорной, как пыльная банька с пауками, пришедшая из Достоевского.

Разумеется, после этого чрезвычайно трудно было бы к чему-то возвратиться. Но Пелевин нашел новый источник вдохновения. Пелевин, который и в «Жизни насекомых» и в «Омоне Ра», и даже в «Дне бульдозериста» был всегда сентиментальным, всегда добрым, жалеющим эту насекомую орду, – Пелевин вернулся в «Числах» и вообще во всем сборниее «ДПП (NN)» с новым источником вдохновения: абсолютной злобой, цинизмом, который переходит всякие границы, цинизмом, переходящим даже в свою противоположность, потому что сила ненависти такова, что от нее уже один шаг до любви.

«Числа» – самый компактный, самый смешной, самый изящный роман Пелевина. И в нем впервые высказана та мысль, к которой впоследствии в «Нимфоманке» пришел Ларс фон Триер: этика закончилась. Начались числа. Нельзя больше верить в правила и в мораль. Можно верить в синдром навязчивых ритуалов, в обсессии, в совпадения – та же мысль, которая целиком пронизывает уоллесовскую «Чистку системы». Там девушка вообще не верит, что существует, и единственное, за что она цепляется, – это повседневные ритуалы.

Навязчивые ритуалы, цифры, пришедшие на место морали, на место правил, – это гениальное открытие, сделанное в «Числах». И его подхватила потом Петрушевская в романе «Номер один». Нет больше правил – остались цифры, осталось язычество. Потому что в Бога никто уже не верит. Верят в «семерку». Пакт, который заключают Степа с семеркой, а впоследствии с числом 34, – это и есть его единственная вера, больше того, Пелевин дошел до величайшей мысли о том, что слушаться экономических советов бессмысленно. Нужно слушаться семерки. И, слушаясь семерки, Степа гораздо чаще принимает правильные решения в своем «Санбанке», нежели прислушиваясь к решениям аналитиков, потому что аналитики в условиях хаоса лгут, и только простейшие числительные и простейшие закономерности оказываются безошибочными. Это как в известной загадке Кэрролла: какие часы точнее – те, которые показывают правильное время раз в сутки, или те, которые два раза в сутки? Те, которые раз в сутки. Потому что те, которые два раза в сутки, – они стоят. Если вдуматься, это так и есть. Это совершенно точно. Так вот по Пелевину правы только те часы, которые стоят, потому что когда идешь, неизбежно ошибаешься. И Степа, который лишен всякого интеллектуального и нравственного развития, а обладает только фанатической способностью везде обнаруживать волшебные цифры «три» и «четыре» или буквы «З» и «Ч», – вот это истинный герой времени.