Дмитрий Быков: Быков о Пелевине. Путь вниз. Лекция первая

Да, конечно, это были люди сложные, готовые к существованию в разных средах, люди очень высокой адаптивности; как правильно совершенно пишет Пелевин в «Желтой стреле», эти люди умели в каждом замкнутом коллективе подражать поведению худшего из его членов, и это был залог выживания. Абсолютно точная формула. И «Желтая стрела» – абсолютно точная картина советской жизни, которая так же неизменна, как поезд, ездящий по замкнутому кругу.

Еще интересней то, что эти люди серьезно, не шутя интересовались эзотерикой. И Пелевин тоже из этой среды. Его интерес к Кастанеде не был интересом наркомана. И вообще интерес Пелевина к расширению сознания в этом смысле сильно преувеличен. Он как раз демонстрирует последовательную трезвость. Повышенную трезвость этого сознания. Но то, что его всегда интересовали эзотерические практики, то есть вот такое своеобразное, новое, квазирелигиозное и при этом во многом материалистическое мировоззрение – это неслучайно. Конечно, лучше Кастанеда, чем, например, Ричард Бах с его многословными пышными пошлостями. Ричард Бах – массовая культура, а Кастанеда – это все-таки для немногих. Для тех, кто готов экспериментировать над собой и кто готов расшифровывать его сложные метафоры. В эссе «Икстлан – Петушки» Пелевин проводит довольно очевидную параллель, доказывая, что у русских есть свой пейот – это водка, и именно наркотические трипы Кастанеды в известном смысле копируют алкоголический трип Венички, который с помощью водки путешествует не в Петушки, а по тонким мирам.

Вот это удивительное умение выстраивать тонкие миры в подмосковной электричке и сделало из Пелевина великого автора. Весь ранний Пелевин – это умение прозревать вторую реальность. Такой советский символизм, который был, кстати, очень распространен в поэзии 70-х годов. Прозревать сквозь пустырь, забор, гаражи, сквозь пейзаж спального района – прозревать иную прекрасную реальность, потому что ткань жизни уже слегка завернулась. Это лишний раз доказывает, что 70-е годы были нашим Серебряным веком. Я помню, как тогда читался Блок – 70-е вернули блоковскую способность сквозь какой-нибудь закат на Пряжке видеть берег великого океана, куда приплыли таинственные корабли. Ведь знаменитое блоковское «Ты помнишь, в нашей бухте сонной…» – мы помним, что это написано о военных кораблях, с которых начнется война. Но мы не хотим этого помнить, для нас это вестник из прекрасного мира: «Случайно на ноже карманном // Найди пылинку дальних стран, // И мир опять предстанет странным, // закутанным в цветной туман…».

Весь мир Пелевина – это мир «Онтологии детства», наверное, лучшего российского рассказа, написанного за последние 20 лет, если не считать «Гигиены» Петрушевской. Рассказ, в котором ребенок растет в тюрьме, и мы это понимаем примерно на третьей странице. Но изгибы бетона в складках между кирпичами этой тюрьмы, разговоры взрослых, которые всегда мрачны по утрам и радостно расслаблены по вечерам, передвижение шероховатостей и теней от них под солнцем и умение по теням этих шероховатостей определять время суток – это гениально точные наблюдения. И важно, что эти рассказы Пелевина, например, «Водонапорная башня» или «Ухряб» – рассказы о советском ограниченном аде – были полны той высокой, почти невыносимой грусти, которая бывает, может быть, только осенью, когда с балкона новостройки рядом с кольцевой смотришь на пустырь и зеленое небо над ним.

Вот эта тоска советских пространств, сквозь которые проступает какой-то дивный новый мир, – это и было лейтмотивом раннего Пелевина. Тот Пелевин – автор исключительно поэтический. Да, конечно, он воспринимал людей как насекомых, не случайно написал он «Жизнь насекомых» с этим гениальным обращением: «Самка, где виноград брали?» А как еще обращаться к женскому насекомому? Конечно, самка, не товарищ же. Но при этом жизнь насекомых полна умиления и сострадания. В этой вещи очень много фельетонного, но когда мы читаем об отношениях комара и мухи, о том, как комар вонзает свой уд в клейкое отверстие у нее на спинке – ничего не поделаешь, это написано довольно эротично. Особенно, когда он еще жужжит ей: «Yeah baby, you taste good!» В этом есть свое очарование.

Конечно, ранний Пелевин очень издевался над этим советским бытом, как, например, в знаменитом рассказе «Вести из Непала», где описаны воздушные мытарства, где душа после смерти продолжает ходить на работу, выпрыгивать из переполненного автобуса, сдавать деньги на профсоюзные нужды, рисовать на кульмане стенгазету, стоять в очереди в буфете; но мы понимаем и то, что загробный мир был похож на мир советский. Потому что советский мир пограничен. Может быть, поэтому первый сборник Пелевина «Синий фонарь» оставлял такое впечатление пронзительной грусти, невероятной тоски. Пелевин рожден был для того, чтобы описывать сложный мир, чтобы придумывать сложные метафоры для сложного мира. Ведь при всем своем убожестве советский мир был именно слоист и сложен, но катастрофа заключалась в том, что уже после 1993 года Пелевин фактически доскребал остатки этого мира. «Омон Ра», та же самая «Жизнь насекомых» – все это было попыткой доосмыслить уходящий советский опыт. А послесоветский опыт выталкивает такого человека, как автор всех этих книг, потому что он там не нужен, потому что этот мир слишком прост для того, чтобы его описывать.