Дмитрий Быков: Ильф и Петров

И первым объектом пародии был именно Эренбург. Вторым объектом, если не пародии, то такой иронической отсылки, являлся герой, лучшей, по мнению Чуковского – и многие, кстати, в этом согласны с ним – лучшей книги бывшего графа Алексея Толстого, который, конечно, никаким графом не был, но тем не менее очень гордился фамилией. Алексей Николаевич в 1924 году написал гениальную повесть, из которой выросли потом и булгаковские герои «Бега» с их тараканьими бегами, и очень многие персонажи Ильфа и Петрова, и, главное, он вывел героя, из которого получились все жулики следующих эпох. Это бессмертный Невзоров. В повести «Похождения Невзорова, или Ибикус» – я помню, меня в детстве очень пугал этот говорящий череп Ибикус, который выпадает на картах Таро, – возникает первый из благородных (или неблагородных, но обаятельных) жуликов, населивших советскую литературу.

В чем же было дело? Почему именно этот персонаж, именно странствующий жулик Бендер стал главным героем советской литературы? Ну, ведь сыщиков тоже было великое множество в мировой литературе – в диапазоне от Пинкертона до Ваньки Каина. А тем не менее главным воплощением позитивистского ума и дедуктивной мысли стал Шерлок Холмс. Точно так же и жуликов было немеряно: и у Каверина, и у Веселого, и у Пильняка, а самым популярным оказался Бендер.

Почему же этот герой выходит на авансцену прозы? Не строитель коммунизма, не строитель социализма даже, не оголтелый большевик, не оголтелый меньшевик, не чекист, не враг, не друг, а вот этот побочный персонаж? Человек с хорошим русским образованием, гимназическим, как правило, человек, успевший хватануть еще до советской действительности и теперь болтающийся по молодому Советскому Союзу и обделывающий в нем свои тусклые делишки.

Первая причина очень проста: он – единственный, в ком осталось человеческое. Считается, что после ядерной войны выживут только тараканы. И я уверен, что какой-нибудь персонаж, эту самую войну заваривший, вылезая из своего бункера, где он, конечно, уцелеет, при виде таракана разрыдается. И у нас есть даже в литературе подобный прецедент, когда Присыпкин, герой Маяковского, увидев в страшном, железно-стеклянном, стерильном мире будущего обыкновенного клопа, ползущего по стенке, кричит: «Клоп! Клопик! Клопуля!!! Не уходи, побудь со мной!»

Вот этот персонаж, который явно пришел из досоветского времени, он и есть напоминание о человеческом, он – самый человечный, потому что кругом бесчеловечные комиссары, их бесчеловечные враги, страшный народ, который до этого был добрым и казался совсем ручным, а потом превратился в такие страшные рожи, которые нам теперь с таким смаком показывает Никита Михалков в своих пронзительных фильмах об Иване Бунине. И действительно, он хорошо подобрал хронику, страшные там люди, ничего не поделаешь. Но, правда, вопрос в том, что они и раньше были не особо хороши и спросить за это надо бы именно с традиционного русского барина, который свое воспитание народа ограничивает пьяными слезами над этим народом или, в лучшем случае, копейкой на чай. Надо бы было, наверное, эту пропасть засыпать пораньше, а не тогда, когда она обнажилась.

Но тем не менее народ, каким он выглядит в 20-е годы, – это очень неприятная субстанция. Это люди, которые и в самом деле, как у Всеволода Иванова, слились в некую страшную, безымянную массу, где никого не различишь. И оскал этой массы уцелевшим индивидам очень не нравится.

Положение интеллигенции в это время очень жалко. Мне, конечно, возразят: «А почему же? Надо вывести героя-интеллигента, который героически всему этому противостоит». Но обратите внимание: в литературе 20-х годов совершенно нет положительного образа интеллигента. Так, в 1930-м появляется ненадолго Скутаревский у Леонова, не очень достоверный, не очень симпатичный, прямо скажем. Нету героя, в котором можно было бы увидеть простое человеческое содержание.

Дело в том, что эпоха уцелела в ее пошлости, в ее мерзостях. Поэтому все с таким наслаждением накидываются на Зощенко – тоже один из важных смысловых источников Ильфа и Петрова. Все читают Зощенко с наслаждением. И, кстати говоря, именно зощенковским сказом в последней главе «Двенадцати стульев» – «Сокровища» – сторож рассказывает историю: «Тут, милый человек, посыпались-то все эти висюльки и стекляшки из стула…» Это зощенковский сказ. Он полон именно дореволюционного штампа. И именно поэтому все с таким наслаждением читают про пошляков, которых живописует Зощенко, и умиляются этим пошлякам. Потому что обыватель – это последнее живое, что осталось, это последний таракан.