Михаил Эпштейн - ВИРТУАЛЬНЫЕ КНИГИ

Книга ощутимо становится архаическим объектом. Ее бумажно–пыльный запах, желтеющие страницы, сама ее материальность — признаки какой–то исчезающей цивилизации. Ходишь среди библиотечных стеллажей — и чувствуешь себя как будто в Вавилоне или Древней Греции, хотя тогда и книг–то в современном смысле не было. В жанре книги еще можно творить раритеты, произведения книжного искусства, но цивилизация уже покинулa это место. Глаза привыкли к эфирному пространству экрана, к бисерной россыпи электронных букв. Книжные шкафы, ряды корешков с тиснеными заглавиями, — все это реликтовый слой в домашнем пейзаже, вроде бабушкиных нарядов или старинной мебели, — зона будущих археологических раскопок.

Не станет ли со временем архаическим объектом и само тело? Сведенное к записи генетической формулы, оно станет передаваться по электронным сетям с терминала на терминал. В нашей цивилизации книга родственна телу, соприродна ему, поскольку некая информация — генетическая или языковая — занимает место в пространстве, обладает плотностью, инертностью, непроницаемостью для других тел. Но если информация вычитывается–вычитается из плоти книги и начинает странствовать в виде каких–то кодовых матриц или электронных пучков, перебегая с экрана на экран, то и само тело, как трехмерный пространственный объект, воспринимается уже как пережиток прошедших эпох. С исчезновением книги начинает исчезать и тело.

Американцам, наиболее продвинутым по части телевидения, интернета и всех дальних, электронно–цифровых способов коммуникации, психологически все труднее прикасаться друг к другу. В самом жесте прикосновения чувствуется его архаичность, неадекватность той знаковой субстанции, какую люди собой представляют. Люди становятся все менее телесными, утрачивают ощущение боли и удовольствия. Вместо болящих органов — бесчувственные протезы, хирургические вставки, транспланты; вместо удовольствия — здоровье… Прикасаться к другому в знаковом обществе — все равно как читать книгу, шевеля губами и водя пальцем по строкам.

В России было жалко людей, а в Америке жалко книг, текстов, настолько они представляются ненужными, невостребованными. Ведь на эти–то буквы и тратится человеческая жизнь, надеясь обрести бессмертие. И вот само это бессмертие желтеет, пылится. И мало кто заглядывает на эти страницы, а если и заглядывает, то забывает, а если не забывает, то сам умирает, и уже в следующем поколении будут помнить два–три человека, а потом и они умрут. И это — бессмертие? И ради этого надо было засушивать всю свою жизнь в гербарий букв — чтобы и они рассыпались вместе со страницами?

Не только рукописи горят, но и буквы тлеют на том медленном огне, который называется «время». Ох уже эти существительные на «-мя». Имя… время… бремя… пламя… Что же делать? Убегать от моря, от гор, от путешествий, от людей, от радостей — чтобы бросить еще несколько слов в копилку, чтобы потрясти ее, вслушаться в звон своего будущего «собрания»… Писатель скупее рыцаря, все превращает в слова, а они стареют и тускнеют куда быстрее золота. Нельзя без содрогания глядеть на эти печатные страницы — тлен и прах самого бессмертия.

Жалеть тексты — это уж последняя степень жалости, потому что, жалея людей, все–таки надеешься на сохранение их памяти в книге. А кто ее прочтет? Именно последняя ставка и бита — куда уж жальче.

Нам суждено было стать свидетелями конца двух цивилизаций: коммунистической и книжной. По сути, это была одна цивилизация: книгa преображала жизнь и превращала общество в подобие книги. Не случайно Маркс и Энгельс провидели коммунистическое общество будущего как царство бухгалтерии, цивилизацию учета и контроля. Господствующая фигура коммунизма, с их точки зрения, — вовсе не партиец с пламенной душой, а бух–галтер, держатель книг. «…по уничтожении капиталистического способа производства, но при сохранении общественного производства… охватывающая все это бухгалтерия становится важнее, чем когда бы то ни было» (К. Маркс. Капитал, т. 3 (1865)).

Забежал ко мне в подвале паучок на клавиатуру. Я уж хотел было его давнуть, да вдруг меня защемило: как же он должен быть растерян среди этих гладких пирамидок чуждой цивилизации. Мы в его честь окрестили то, чем изо дня в день занимаемся, чему посвящаем жизнь. Смотали его изделие из печных закоулков и растянули на весь шар земной — Повсеместно Протянутую Паутину. А сам он — чужой в мире своих метафорических подобий. Все эти сети, паутины, тенета, вебы, вебдизайны, спайдеры, нетскейпы возникли по образу и подобью паучьих изделий, тонкого ловчего шитья. А живому паучку среди них уже нет места, он, того гляди, завалится за клавиши, и какая–нибудь буковка «ц» начнет цокать неправильно. Можно ли такое позволить?..