Михаил Эпштейн - Хитрость Бога и другие парадоксы теологии

Многие люди, даже не лишенные опыта веры, воспринимают теологию как набор догм, теоретически бездоказательных и практически неприменимых. Нечто вроде мертвого языка, на котором уже не о чем и не с кем разговаривать.

Да, есть и такая теология, переставшая быть живым разговором человека со своим Творцом, каковым она была и предназначена быть. По глубинной своей сути этот разговор состоит вовсе не из поучений, а из вопросов, жалоб, удивлений, потрясений. Нет ничего более душераздирающего, чем диалог Иова с Богом или размышления Екклесиаста о тщете жизни, — а ведь это и есть теология, как и бо`льшая часть написанного Августином, Паскалем, Киркегором, Достоевским, Ницше, а в ХХ в. — Кафкой, Сартром, Г. Честертоном, К. — С. Льюисом…

Имена закоренелых «атеистов» — Ницше и Сартра — здесь не должны удивлять, потому что разговор с Богом может быть не только любовным, но и гневным, непримиримым — криком боли, негодования, проклятия. Тео–логия — слово Бога, слово к Богу, слово о Боге. Здесь все нервы оголены, все притязания и недоумения достигают предельного накала, поскольку обращены к Личности, наделенной неограниченной властью над миром и отвечающей буквально за всё. «Кто меня враждебной властью / Из ничтожества воззвал, /Душу мне наполнил страстью, / Ум сомненьем взволновал?..» Вот так дерзновенно Пушкин разговаривает с Творцом: меня нет без Тебя, но Твоя власть мне враждебна, ибо для подаренной Тобою жизни я не нахожу цели и смысла.

Теология — самая парадоксальная, взрывоопасная из дисциплин, потому что посягает на главное, на основание мира, на прерогативы Творца. Догматика — лишь фон, оттеняющий эти парадоксы. Если Господь всесилен и всеблаг, то как быть со злом и несправедливостью в мире? Если Господь всеведущ и знает все наперед, то как быть со свободой человеческой воли? Почему попытки самых благочестивых заслужить расположение Творца так часто заканчиваются крахом?

Эти заметки посвящены именно тем парадоксам теологии, где она смущенно или отважно вступает в конфликт с собственной догматикой.

Наше восприятие предметов веры постоянно переворачивается. Допустим, исходная точка — неверие. Откуда мы знаем, что Бог, ангелы, демоны, загробная жизнь, рай, ад, воскресение — всё в самом деле так, как представляется верующим? Какое есть этому свидетельство и доказательство? Где и когда мы наблюдали хоть что–то похожее? Для разума очевидно, что это только фантазия и предмет веры. — Именно поэтому я не верую.

Но откуда берется вера? Если она ничему не соответствует, почему так много людей ее разделяет? По сути, все человечество на протяжении всей своей истории, за исключением немногочисленных вольнодумцев и безбожников, верило в незримую жизнь сверхъестественных существ. И хотя разные религиозные системы описывали ее по–разному, этим не опровергается ее подлинность. Три человека, наблюдающие слона спереди, сбоку и сзади, по–разному его опишут, но вряд ли вызывает сомнение, что это одно и то же существо. Тем более должны разниться описания вещей невидимых, но этой множественностью проекций скорее подтверждается, чем опровергается их наличие. Мы ведь не видим атомов и элементарных частиц, но соглашаемся, что они существуют, поскольку наблюдаются многими исследователями и регистрируются приборами. Явления духовной жизни приборами не регистрируются, но множество людей описывает их одинаково или с разницей только в деталях. Значит, у восприятия духовных явлений есть своя точность и объективность. — Да, приходится верить.

Но ведь бывают случаи массовых помешательств и галлюцинаций, которые лишены фактических оснований. Миллионам и даже миллиардам людей Ленин, Сталин, Мао Цзэдун представлялись воплощением мудрости и человечности, гениями всех времен и народов, — а они были всего–навсего самыми кровожадными и преступными властолюбцами. Почему не допустить, что и религиозные якобы откровения — это всего лишь проекции человеческих желаний, упований на бессмертие, чудо, любовь, всемогущество. Есть же в конце концов и архетипы коллективного бессознательного, которыми Юнг объясняет общность религиозного воображения у разных народов. — Нет, нельзя поверить.

Но откуда же берется эта реальность церковных зданий, обрядов, образов и песнопений? Все культуры растут из культов, распространения их вширь, как освящение и символизация материального мира. Разве вся цивилизация, все, созданное человеком, да и он сам, как созидатель, не имеют какого–то запредельного источника вне природы? Разве в природе есть нечто похожее на Моцарта, или на Кельнский собор, или на нью–йоркские небоскребы, или хотя бы на самые незамысловатые детские слова и рисунки? Откуда это приходит, как не из невидимой реальности, в которую можно только верить, но проявления которой мы можем достовернейше созерцать вокруг себя? — Нельзя не верить.