Михаил Эпштейн: Бессилие добра и другие парадоксы этики

Почему же этично излечить пятерых больных вместо одного, при этом допуская, что он умрет, — но не этично убить одного ради выживания пятерых? Действует все тот же критерий: не сделать доброе лучше, чем сделать злое.

Этим же обусловлена и разница в моральной оценке причинения зла и непричинения добра, то есть попустительства злу. Допустим, человек совершает поджог дома, где спит его жена, чтобы получить двойную страховку. Сосед, заметивший поджог, не предотвращает его и позволяет свершиться убийству. Как ни предосудительно его поведение, очевидно, что моральная (и юридическая) вина убийцы гораздо тяжелее. Совершить зло страшнее, чем не предотвратить его, то есть воздержаться от совершения добра.

Ряд примеров, мною приведенных (хотя и не мной придуманных), убеждает, что заповеди, то есть моральные критерии, и в самом деле носят в основном запретительный характер, направлены на то, чтобы остановить действие, а не побудить к нему. При этом воздержание от действия не есть простое бездействие, порой оно требует даже больше сил, воли, решимости. Поэтому всякий моральный активизм и рвение к добру, особенно массовому, должно в первую очередь проверять себя старинным врачебным предписанием: «не навреди». А уж затем приноси пользу.

Есть два противоположных человеческих типа: бессовестный циник и совестливый идеалист. Суть их вполне уясняется из самих названий, к которым и прибавить-то нечего…

Но встречаются и гораздо более интересные, промежуточные типы: совестливый циник и бессовестный идеалист, и о них стоит сказать подробнее. Совестливый циник — конечно, прежде всего циник. Действительность предстает ему нагой, без прикрас, в таких понятиях, как «бабло», «быдло», «телки», «дешевка», «подставить», «кинуть», «развести», «слить», «хапнуть»… Но он не причинит другому большего зла, чем требуется для его собственной пользы или удовольствия. У него есть пределы, которых он не переступит, святая мать или святое ремесло, неприкосновенный запас добра. Он способен к гнуснейшим поступкам, но при этом его часто воротит даже от самого себя. Чем глубже он погружается в яму, тем сильнее что-то его оттуда выталкивает. Он надеется, что когда-нибудь, перед Богом или перед смертью, в какой-нибудь исповеди, или главном романе, или бесстыдно-обнаженных мемуарах, он сведет счеты и с самим собой, и с другими подобными себе. «Дневники» Юрия Нагибина — яркая иллюстрация этого цинично-совестливого типа.

А бывают и бессовестные идеалисты . Человек свято верует в высшие принципы, и не только верует, но по ним живет и под них все подминает — и себя, и других. Ему не до частностей, не до личностей, главное — верность Учению, Закону, Абсолюту. Он ходит по жизни как по туго натянутому канату. Идеал настолько его держит на высоте, что отчасти или даже вполне заменяет ему совесть.

Собственно, две эти фигуры, совестливый циник и бессовестный идеалист, и составляют самый рельефный контраст и нравственную коллизию в Евангелии. Конечно, там есть бессовестные циники вроде Иуды и совестливые идеалисты, прежде всего Тот, кого Иуда предает. Но тонкая морально-психологическая интрига, интерес сюжета разворачивается между мытарями и фарисеями: закоренелыми грешниками, которые иногда вздыхают и бьют себя в грудь, и закоренелыми праведниками, которые знают, как надо, и делают то, что надо, не мучаясь угрызениями совести, потому что совесть им заменяют идеал, закон, догмат, «человек для субботы».

Эти типы порой совмещаются в одном лице. Великий Инквизитор у Достоевского — пример сочетания сверхидеалиста и сверхциника. Идеалист христианства стал циником инквизиции. И только раз в нем дрогнула живая совесть — когда он, сделав исключение для единственной из своих жертв, отпускает узника Христа.

В революции такой круговорот идеализма и цинизма происходит постоянно. Сталин был бессовестный циник, а Ленин — бессовестный идеалист (видимо, таковым оставался и Троцкий, потому и не ужился со сталинскими циниками, хотя бессовестными были все). Здесь нужно учесть одно возможное возражение. У бессовестных идеалистов, какими были и Ленин, и Гитлер, цинизм всегда привходит в тактику политической борьбы. Все средства хороши, если служат достижению высших целей. Однако нужно отличать этот тактический цинизм, а по сути, бессовестность, от цинизма как жизненной установки. У него иная формула: все цели хороши, если они увеличивают мои средства (мою власть, господство, наслаждение).