Игорь Гергенрёдер: Солженицын и Шестков

Не отрывок ли это из газетной корреспонденции о строителях коммунизма 60-х, 70-х годов? Так и просится обкатанный заголовок «За всё в ответе!»

Идеологические каноны соблюдены чётко. Солженицын показывает не одного проникнутого чувством ответственности труженика, а упирает на типичность трудового (лагерного) энтузиазма: Иван Денисович «объяснил Сеньке и словами и знаками, где ему класть. Понял, глухой. Губы закуся, глаза перекосив, в сторону бригадировой стены кивает — мол, дадим огоньку? Не отстанем! Смеется».

Каковы узники! Жизнелюбы хоть куда. Попробуй догадайся, что они осуждены на подневольный, а кто-то скажет — и непосильный труд.

«Шухов и другие каменщики перестали чувствовать мороз. От быстрой захватчивой работы прошел по ним сперва первый жарок — тот жарок, от которого под бушлатом, под телогрейкой, под верхней и нижней рубахами мокреет. Но они ни на миг не останавливались и гнали кладку дальше и дальше. И часом спустя пробил их второй жарок — тот, от которого пот высыхает. В ноги их мороз не брал, это главное, а остальное ничто, ни ветерок легкий, потягивающий — не могли их мыслей отвлечь от кладки».

Одно только отравляет радость труда: больно коротко рабочее время.

«Оглянулся Шухов. Да, солнышко на заходе. С краснинкой заходит и в туман вроде бы серенький. А разогнались — лучше не надо. Теперь уж пятый начали — пятый и кончить. Подровнять.

Подносчики — как лошади запышенные. Кавторанг даже посерел».

Об этом заключённом, бывшем капитане второго ранга, следует очаровательная подробность:

«Кавторанг припер носилки, как мерин добрый.

— Еще, — кричит, — носилок двое!

С ног валится кавторанг, а тянет. Такой мерин и у Шухова был до колхоза, Шухов-то его приберегал, а в чужих руках подрезался он живо. И шкуру с его сняли».

Таково народное, если верить Солженицыну, понимание мироустройства. Осуждён невиновный? Так ведь и мерин осуждён судьбой быть мерином. Нехорошо лишь, когда власти не умеют получить от зэка всё, что было бы можно, коли дать ему постепенно износиться в труде до последней силы-возможности.

Будь власть умной хозяйкой, впору ей и самого Ивана Денисовича попридержать, чтобы не забывался в усердии. Уже собрались бригады у вахты — пора в лагерь возвращаться. Конвой опоздавших перепишет. Но, несмотря на угрозу кары, бессилен Иван Денисович на свою работу не полюбоваться: «Шухов, хоть там его сейчас конвой псами трави, отбежал по площадке назад, глянул. Ничего. Теперь подбежал — и через стенку, слева, справа. Эх, глаз — ватерпас! Ровно! Еще рука не старится».

Меж тем увлечённый труженик подводит сотни столпившихся у вахты сотоварищей. Они орут, матюгаются. Не скажешь, чтобы это было энтузиасту нипочём. «Как пятьсот человек на тебя разъярятся — еще б не страшно!

Но главное — конвой как?

Нет, конвой ничего».

Замечание дорогого стоит. Не упустил Солженицын указать — конвой терпимее, добрее к зэку, чем его собратья. Определённо, нынешние узники колоний должны возмечтать о тех лагерях (каторжных), где «Конвой зэкам не враг, а друг».

Не знаю, как обстоит с другими сравнениями: скажем, в вопросе питания. Ну да, баланда, пресловутая хлебная пайка — однако же, получается по Солженицыну, хватало калорий для «быстрой захватчивой работы», когда проходил по работающему и «первый жарок», и второй.

День, запечатлённый в произведении, выдался неплохим:

«Главное, каша сегодня хороша, лучшая каша — овсянка».

О другом блюде, о баланде, узнаём: оказывается, были среди заключённых такие, кто в лагерной столовой не доедал свою порцию, и остатки доставались желающим: «если кто не доест и от себя миску отодвинет — за нее, как коршуны, хватаются иногда сразу несколько».

Ай да Солженицын, лагерный бытописатель! Не в меру прожорливые существа — ишь, коршуны! — на объедки кидаются, всё, вишь, им мало. При том, что для кого-то норма даже избыточна — миску с недоеденным отодвигает от себя. Читая и перечитывая, как не возмутиться и этими заевшимися, а, более того, порядком, при котором подобное возможно?

Возмутишься, да тут же и придёшь в душевное равновесие, глядя на Ивана Денисовича, который «ел свое законное». «Законное» — и никак иначе! «Законны» для Шухова и участь его, и норма питания. Напрягайся, и её увеличат. За лишние проценты выработки — «хлеба двести грамм лишних в вечер. Двести грамм жизнью правят. На двести граммах Беломорканал построен» (Вот оно как! А если оно так, то какой колбасы, какого хрена ещё давай людям — хотя бы и сегодня?!)