Петр Вайль - Потерянный рай. Эмиграция - попытка автопортрета

Но эмиграция не статическое явление, а процесс. Существуют объективные закономерности врастания в новую среду, не зависящие ни от исступленного американизма, ни от оголтелого неприятия. Мы ощущаем это на себе, каждый из нас. В нашу жизнь входят не только многократно высмеянные слова, вроде «окешить», но и сами новые понятия, для которых, увы, не хватает русского языка, В процессе эмиграции несчастному советскому пришельцу приходится перестраиваться по всем статьям. Меняется иерархия ценностей.

Запад выработал всеобщий эквивалент — деньги. Это не хорошо и не плохо, это так, и рабочий с окладом в 40 тысяч чувствует себя куда комфортабельней, чем русский журналист с окладом в 12 тысяч, будь он трижды властитель дум.

Господствующее коллективное (эвфемизм "стадного") сознание уступает место сознанию индивидуальному. Можно обругать президента, одеть пиджак с желтыми шортами и издать пансатирический журнал.

Частная жизнь оказывается независимой от общественной. Можно успешно и без последствий сочетать ударный труд с нечистоплотностью в быту.

И, наконец, главное, чего мы ждали, ради чего ехали что тяжким бременем легло на нас здесь — наличие инициативы. Абсолютно неважно — какой: открывать магазины и открывать созвездия, писать книги и издавать книги, основывать банки и грабить их. Если попытаться вычленить нечто самое общее, что определяло мотив эмиграции (свобода слова, материальные преимущества, отсутствие антисемитизма и пр.), то этим общим знаменателем будет именно тяга к проявлению личной инициативы: финансовой, творческой, религиозной. То есть, в конечном счете, мы ехали ЗА чем-то, а не ОТ чего-то. Чем, собственно, и отличаются эмигранты от беженцев. В конце концов, наш статус refugee не более, чем политический маневр. Беженцы бегут, как вьетнамцы и кубинцы, а мы едем, законно обижаясь на изъятие бриллианта на таможне. Едем все-таки не потому, что так уж было невтерпеж, а потому, что ждем чего-то этакого, хорошего.

И вот мы приехали. И ощутили себя сообщностью. То есть из грандиозного российского разнообразия собрались в компактную кучку "мы".

Любую эмиграцию объединяют или политические убеждения, или национальное происхождение. У нас и то, и другое было неясным. В политике — только тотальное отрицание прошлого, с национальным вопросом — путаница.

В венско-римcкий период нас именовали jews и постепенно к этому привыкли даже те, кто вспомнил о еврейском дедушке исключительно в угоду ОВИРу. Не зря римское отделение ХИАСа отказалось обслуживать довольно многих за откровенно антисемитские реплики по поводу «жидов-бюрократов». (Бедняги бросились в Толстовский фонд, где опять-таки приходилось доказывать чистоту расы).

По приезде в Америку мы с удивлением выяснили, что jews мы в лучшем случае в синагоге, куда пришли с просьбой о матрасах. (Кстати, пусть это не смущает непосвященных: за предметами роскоши и необходимости принято обращаться куда угодно. Однажды два молодца с внешностью террористов приехали за подушками в Русский институт Колумбийского университета, чем довели до обморока тонкого, интеллигентного профессора Белнапа, переводчика Достоевского). Так вот, оказалось, что для американцев мы — russians, поскольку из России.

Отсутствие национальной самоидентификации, как любая анархия сознания, ведет к полному идеологическому разброду. В нашей эмиграции до изумления легко за одно и то же высказывание оказаться одновременно антисемитом и русофобом — именно потому, что никто, за исключением религиозного меньшинства, толком не разобрался: кто же он, наконец. Редкий, достойный занесения в Красную книгу, гибрид — русский еврей — воплотил в себе все лучшее и все худшее из сути двух великих наций. Мы сочетаем предприимчивость и имперский дух, любовь к книгам и тягу к пьянству, корыстолюбие и разгильдяйство, склонность к компромиссу и нетерпимость, гордыню и самоуничижение, самоуничижение и гордыню, мелочность и широту, скромность и хамство, привычку танцевать фрейлахс и привычку петь "Очи черные".

На почве, унавоженной столь богато, вырастают диковинные цветы нашей потрясающей ментальности, отягощенной, еще и американскими наслоениями. Мы смертельно оскорбляемся за еврейство, мы отстаиваем русский народ, мы не даем в обиду Америку. Наверное, надо снова вспомнить, что эмиграция — не статическое явление, а процесс, и вся эта мешанина мнений, убеждений, заблуждений как-то уляжется, утрясется. Но процесс, как любой рост, проходит болезненно и трудно.