Анатолий Луначарский: Лев Борисович Каменев (Розенфельд)

Мне пришлось неоднократно упоминать фамилию Каменева в первой главе этих воспоминаний. Встретился я с ним уже довольно давно, до первой революции, в период борьбы большевизма за самоопределение. Тогда Каменев был очень молод, ему было, помнится, немногим более 20 лет. Он состоял тогда правой рукой при Богданове и числился одним из самых многообещающих молодых большевиков. Помимо нашей общеполитической работы нас сразу соединило и многое другое, например большая любовь Каменева к литературе, его сердечная мягкость и значительная широта взглядов, которая выгодно отличала его даже от самых крупных работников социалистического движения.

Уже тогда можно было с уверенностью сказать, что Каменев будет хорошо владеть словом, и, действительно, из него выработался интересный оратор, берущий, главным образом, простой убедительностью своей речи, при очень хорошей ораторской технике, позволяющей ему говорить на больших собраниях в течение долгого времени, прекрасно владея собою даже в самых трудных случаях.

Я думаю, однако, что настоящее призвание Каменева не столько ораторское, сколько писательское. Я очень сожалею, что в настоящее время большое строительное государственное дело вынуло перо из рук Каменева.

Как публицист, как газетный работник, как литературный критик, Каменев играл заметную роль вообще в русской литературе и очень большую в нашем большевистском кругу. Его статьи в «Правде» и в нелегальной большевистской литературе шли непосредственно вслед за ленинскими, по какой-то простой меткости их слога и их внутреннего строения, а в то же время его критические этюды бывали иногда изысканны, может быть, даже несколько чрезмерно. Они всегда очень остроумны, определенны в своей главной мысли и изящны по внешности.

Я знаю, что товарища Каменева всегда влечет к работе в области теории и истории литературы, к перу.

В той железной среде, в которой приходилось развертываться политическому дарованию Каменева, он считался сравнительно мягким человеком, поскольку дело идет о его замечательной душевной доброте. Упрек этот превращается скорее в похвалу, но, быть может, верно и то, что сравнительно с такими людьми, как Ленин или Троцкий, Свердлов и им подобные, Каменев казался слишком интеллигентом, испытывал на себе различные влияния, колебался.

Главным образом, все это относится, конечно, к началу истории нашей великой революции, – о чем в своем месте. Но я повторяю и утверждаю, что эта мягкость Каменева понятие весьма относительное и что по сравнению с политиками правого крыла социализма он представляет собою человека огромной выдержанности и спокойной уверенности. В самые трудные минуты он не терялся и с большим достоинством и сдержанностью проводил намеченную линию точно, твердо.

Пожалуй, это спокойствие и эта рассудительность во всем, что касается дела, является даже своего рода отличительной чертой Каменева как политического борца, это заставляет всех считаться с ним как с замечательным мужем совета, и в ЦК партии Каменев всегда имел и будет иметь очень большой вес. Вне деловых отношений он обладает многими очаровательными чертами: прежде всего задушевной веселостью, большим живым интересом ко всем сторонам культурной жизни и редкой сердечностью в личных отношениях.

До революции 1905 года я встречал Каменева сравнительно редко, например на III съезде партии. Он работал целиком в России, я все время за границей. Встретились мы и сошлись ближе, чем прежде, в Петрограде во время революции. Как теперь, так и тогда мы часто находили время под гром и бурю политических событий делиться мыслями об искусстве, о философии. Взгляды наши, в особенности в философии, были чрезвычайно близки. Одно время Каменев даже делал мне честь считать себя чем-то вроде моего ученика.

Раскол среди большевиков, последовавший после поражения первой революции, болезненно отозвался на наших отношениях. Именно принимая во внимание известную духовную близость с Каменевым, я не мог не огорчиться тем, что по поручению ЦК ленинской части нашей партии он разразился по поводу моей книги «Религия и социализм» и некоторых моих статей, относившихся к тому же периоду, весьма резкой, несправедливой полемической статьей. Я знаю, что политика вообще сурова и временами малоприглядна, что в политической борьбе беспощадность является чем-то само собой разумеющимся. Но мне казалось, что подобную роль изобличения моих «ересей» мог бы взять человек философски более далекий от моих воззрений, по крайней мере в недалеком прошлом.