Николай Анастасьев - Фолкнер - Очерк творчества

Тем удивительнее, что начал он, подобно многим сверстникам-собратьям по профессии, свою писательскую жизнь с книги о войне. И если мерить ее стандартами, узаконенными Хемингуэем, Олдингтоном, Ремарком, если читать ее в привычных терминах литературы "потерянного поколения", то сразу надо признать: роман не состоялся.

А как иначе и прочитаешь его?

Сюжет классический: с войны в родные края, на Юг, в Джорджию, возвращается некто Дональд Мэхон — человек душевно и физически конченный. Невеста, которую он и узнать-то не может, в испуге отворачивается от него, и тогда, как добровольную жертву, бремя забот об умирающем принимает на себя (и даже отдает ему себя в жены) Маргарет Пауэрс, вдова убитого на войне офицера: не видящая никакого смысла в дальнейшей жизни, она мучается желанием хоть кому-то и в чем-то быть нужной. Пафос жертвенности столь высок, столь стойко ощущение невозможности счастья, что и снова овдовев (это вдовство, конечно, совершенно условно), героиня отказывается выйти за Джо Гиллигана, еще одного выбитого войною из жизненной колеи человека, который тоже ненадолго обретает смысл существования в помощи бедняге Дональду.

Все это кажется безнадежно вторичным. Сюжетная формула не принадлежала никому и принадлежала всем, но и в романе "Все люди враги", и в "И восходит солнце", и в «Возвращении» она наполнялась реальным, очень болезненным жизненным содержанием; в "Солдатской награде" же она осталась только искусственной конструкцией.

Слова, слова, слова… "Двое сидели, ощущая чувство молчаливого товарищества тех, чьи жизни, по чистому стечению обстоятельств, иронии судьбы, оказались бессмысленными…" "Все еще молодая, она вновь должна была пережить ужас расставания, страстного желания приникнуть к чему-либо осязаемому в этом черном мире — несмотря ни на какую там войну… О боже, боже. Что за гнусную шутку сыграл ты со мной. Ей вспомнились те ночи, когда они вдвоем пытались стереть все завтрашние дни мира".

В то же примерно время другой литературный герой говорил так: "Меня всегда приводят в смущение слова "священный, славный, жертва"… ничего священного я не видел, и то, что считалось славным, не заслуживало славы". Никогда Фолкнер не принимал словесной сдержанности Хемингуэя — смело обращался к самым ярким образам, самым возвышенным параллелям. И получалось — ибо в слове сказывалась вполне определенная историческая и психологическая реальность. Но — другая реальность. Применительно же к тому жизненному содержанию, что отразилось в литературе "потерянного поколения", Хемингуэй был прав, и стилистика "Солдатской награды" только подтверждает это: "грустная ирония судьбы", "ужас расставания", "черный мир" звучат совершенно фальшиво, если предположить, что писатель хочет передать ощущения людей, действительно прошедших сквозь жестокий опыт войны.

Но в том-то все и дело, что для Фолкнера этот опыт был совершенно не важен! И не только потому, что самому писателю испытать его не случилось. Фолкнер родился через тридцать с лишним лет по окончании другой войны — Гражданской, но вот она-то и ее последствия резко повлияли на его душевный склад; она — непрекращающееся личное переживание, ибо, как сказано в "Осквернителе праха", "для каждого южанина не однажды, а когда бы он ни пожелал, наступает минута, когда еще не пробило два часа в тот июльский день 1863 года: дивизии за оградой наготове, пушки, укрытые в лесу, наведены, свернутые знамена распущены, чтобы сразу взвиться, и сам Пикетт, в своем завитом парике, с длинными напомаженными локонами, в одной руке шляпа, в другой шпага, стоит, глядя на гребень холма, и ждет команды Лонгстрита…"

Вот это тон, это чувство — не то что выспренность "ужаса расставании" или протокольная сухость "общества, уставшего от войны".

А откуда и взяться искренности чувства, если оно, это общество, писателя, повторяю, нимало не волнует? Что действительно важно для него уже в "Солдатской награде", что существенно с точки зрения дальнейшего движения писателя в литературе, так это изображение человека в критической, крайней ситуации. Он и впредь будет бежать нормальности и дальше не устанет воздвигать перед своими героями немыслимые препятствия, подвергать их человеческую сущность самым страшным испытаниям — но только в йокнопатофском цикле эти преграды будут вырастать на родной героям почве, они, хоть и увеличенные чудовищно в масштабах, всегда будут связаны с реальным прошлым и настоящим живых людей.