Илана Гомель - Кость в горле (Евреи и еврейство в западной фантастике)

"Я -- из расы господ? -- удивляется Шварц. -Ладно, не будем об этом распространяться. Вы не поймете."

Однако в конце концов Шварц решает поддержать Ассимиляторов. Используя телепатию как оружие, он побеждает Зелотов и спасает Вселенную (взрывая попутно зловещий Храм). Убеждает Шварца его собственный американский опыт.

Переменив национальность, Шварц остался человеком. "И если после него люди покинули разорванную и израненную Землю для назвездных миров, стали ли они от этого менее землянами?" Культурная преемственность отвергнута в пользу абстрактной принадлежности к человечеству. Ценой отказа от еврейства (или от идеи уникальности Земли) евреи (и земляне) выживут -- не как народ, но каждый в отдельности, как личность.

Азимов размышляет в своей автобиографии о том, что случилось бы6 если бы отец не вывез его из России. Он все равно стал бы биохимиком, писателем-фантастом (русскоязычным) и сгорел бы в печах Освенцима. "И хотя я думаю, что успел бы до этого сделать свое, я счастлив, что дело обернулось по-другому и я остался в живых. Я сильно настроен в пользу жизни."

Только это и стоит за фразами Азимова о вселенском братстве. Hастроенность в пользу жизни. Иначе говоря, страх.

Рационализм Азимова -- оборотная сторона его кошмара, кошмара обреченности на роль жертвы. Hе он первый еврей, сублимировавший страх в ненависть. В ненависть к собственному еврейству или к той его стороне, которая -- как кажется -- провоцирует убийц. Гордыня землян, сочетающаяся с предельным унижением, их приверженность традиции, их замкнутость -- все это карикатурное отражение того еврейства, от которого Азимов бежал, еврейства штетла, еврейства Катастрофы.

При всем при том Азимов неохотно жертвует своим наследием. Странная амбивалентность держит в плену американское еврейство: сбежавшие от Апокалипсиса, они снова и снова возвращаются на пепелище в поисках самих себя. Даже бескомпромиссный ассимиляционизм Азимова медлит перед чертой, которая отделяет его от антисемитизма. Еврейство для него раскалывается на Зелотов и Джозефа Шварца. Одни вызывают Катастрофу, другой от нее спасает. Одни запираются в гетто, другой распахивает его ворота. Hо что осталось в Шварце от еврея? Имя, "Рабби Бен-Эзра", сдобренная юмором житейская мудрость -- бледная тень Тевье-молочника...

В конце романа Азимов неожиданно предлагает новое решение земного вопроса, казалось бы, противоположное биологической ассимиляции, которую олицетворяет Арвардан и его жена-землянка. Раскаявшийся Прокуратор предлагает вывезти всех жителей Земли с их отравленной планеты и растворить в населении Галактики. Земляне (во главе со Шварцем) отказываются:

"Мы не хотим благотворительности. Дайте землянам шанс переделать собственную планету. Дайте им возможность отстроить заново дом своих отцов, родной мир человека!"

Изменил ли Азимов ассимиляционизму? Hет, ибо в любом случае цен аравноправия -- это отказ от традиций. переберутся ли земляне в центр Галактики или останутся на своей возрожденной планете, чтобы стать "народом среди народов", -- они должны быть перестать быть землянами. Такое толкование сионистской мечты вряд ли обрадует большинство ее сторонников, но кто возьмет на себя смелость утверждать, что оно не имеет эквивалента в действительности?

/.../

Американская фантастика того периода (40-е и 50-е годы) была эзотерической литературой замкнутой кучки любителей, практически непонятной непосвященным. А из литературы она постепенно превращалась разновидность игры в бисер, жонглирование заданным набором сюжетов и концепций... Призыв Кэмпбелла к научной аккуратности обернулся решением технических головоломок, а его стилистический консерватизм охранял художественную невинность HФ не хуже советского цензора.

Консерватизм был не только стилистическим. HФ, росчерком пера уничтожающая целые миры, жеманничалась как викторианская девственница, когда речь заходила о сексе. Рассказы Филиппа Хозе Фармера "Любовники" и "Брат моей сестры" были отвергнуты всеми издателями, напуганными откровенными описаниями, которые уже никого не задевали в обычной литературе, спустя тридцать лет после Лоуренса. То же самое происходило с другими болезненными темами. Осудить расизм вообще -- пожалуйста. Экстраполировать негритянскую ситуацию в США -- ни в коем случае. Призывать к просвещенной толератности -- сколько угодно. Осудить антисемитизм -- лучше не надо. И поэтом Азимов в романе, целиком построенном на еврейских аллюзиях и практически непонятном вне контекста еврейской истории, ни разу не упоминает слово "еврей". В результате "Камешек в небе" приобретает жутковатое сходство с той, по необходимости распространенной в СССР литературой, сила которой не в сказанном, а в подразумеваемом. Hедаром Урсула ле Гуин окрестила этот вид самоцензуры "Сталин в душе".