Виталий Коротич - Не бывает прошедшего времени

- А что, пани боится большевиков? - спросил солдат, продолжая держать кулак на уровне лица Таисии Кирилловны. - И пан твой боится? И цуцык твой?

Солдат разжал кулак, крестик с разорванной цепочкой выпал из него и сразу же исчез в траве под ногами.

Мы с Виктором начали смеяться. Никогда еще ни до, ни после этого я так не смеялся, до судорог, до головной боли, до радужных кругов перед глазами. Мы визгливо хохотали, захлебываясь в слезах и в слюне, прыская во все стороны. Даже не помню, куда девались тот солдат и Таисия Кирилловна. Попросту стояли мы на траве и хохотали...

Прошли еще два дня, канонада усилилась. Немцы готовились к отступлению из Киева. Следом за ними потянулись те, кто боялся наших.

Боялись по-разному. Одни натворили дел и теперь бежали от расплаты, зная, что предателей карают немилосердно. Другие опасались, что их покарают "за компанию", не разобравшись, что к чему. Родители Виктора чаще упоминали вторую причину, а проще говоря, страх, и надеялись, что вывезет издавна популярный тезис "как-то оно будет...".

Помню утро, когда Виктор с родителями уезжал навсегда. Это в дальнейшем выяснилось, что навсегда, но в ту пору мы были еще так юны, а слово "навсегда" ничего не означало ни для меня, ни для Виктора. Был веселый, солнечный день; до сих пор помню, как было приветливо у нас на лужайке.

Никогда ту лужайку не забуду. Наш клочок зелени под ногами, бессмертная трава! Выселяли нас оккупанты из города, лютовала летняя жара или зимний мороз, водители сливали на траву отработанное масло, а трава не умирала. Если бы я носил ладанку, то засушил бы в ней стебелек той травы, которая осталась во дворе и посейчас, хоть дом уже сносят, а на лужайке нашей то подъемный кран ерзает, то самосвал буксует...

В этом месте я хочу обдуманно обратиться к читателям, которые приехали в Киев или еще какой-нибудь большой город уже взрослыми. Почему-то иные из них считают, что городская детвора не имеет представления о зелени, деревьях и прогулках в лесу, птичьем пении, звездном свете и других волнующих приметах вселенской красы.

Помню зеленую лужайку своего детства так, как мало что запомнил на белом свете. Впоследствии, изучая правила уличного движения, я выяснил, что на автомобильных трассах иногда очерчивают так называемые "островки безопасности", где можно отстояться среди автопотоков, если ты не успел пересечь улицу. Я всегда чувствовал себя в безопасности, приходя на ту лужайку.

(Знаю, что лужайка - это чаще всего в связи с лесом, но примите мое словесное обозначение условно или зовите это место, как мы звали его, - "трава", "наша трава", "трава у порога".)

Это был "островок безопасности" моего детства, столь необходимый и такой надежный. С расстояния лет, передумывая системы собственных ценностей, снова радуюсь, что мне довелось родиться и повзрослеть в Киеве. Я люблю мой город и тысячу раз уже вздрагивал, подумав, что можно потерять его. Зеленая трава моего детства у меня под ногами; боюсь, что ее заасфальтируют, но верю, что она вспорет асфальт; до последнего шага буду ходить по ней...

- Неужели наш дом разрушили? - спросил Виктор и заглянул мне в глаза. - Как же это так? Пришли, сказали, что сносят, и разрушили? И травы больше нет?

- Трава есть, - убежденно ответил я. - Трава ушла на пригорок. Трава осталась между камнями у входа во двор. Ты же знаешь нашу траву: мы стояли на ней, прыгали по ней, жевали ее. Помнишь, как мы ели траву? Когда очень хотелось чего-нибудь кислого и вообще хотелось есть, а ничего съестного не было, мы этак небрежно выщипывали по травинке и аристократично покусывали стебельки. Когда прощались, - а кто знал, что ты уезжаешь насовсем? - мы пожевали травы с одного кустика, было это как обещание. Ты хранишь ее вкус? Ты помнишь, из какой земли росла она?

(Странно бывает - вдали от дома перебирать подробности жизни в том доме. Соотносить события собственного бытия со всем происходящим на свете, беседовать о какой-то тебе только известной траве и помнить вкус ее, запах и цвет.

Я проверял Виктора нашей травой. Чтобы сохранить ощущение ее, надо регулярно видеть, осязать ее; возможно, я поверил своему собеседнику чуть больше, увидев, как, сидя в кафе на Елисейских полях, он помрачнел, вспомнив киевскую траву.)

Виктор заказал два виски со льдом и пузатенькую зеленую бутылочку воды "Перье". Официант принес все это, но я не захотел пить виски, потому что не пью спиртное, если не знаю наверняка, с кем пью; воду придвинул к себе и теперь хлебал ее прямо из бутылочки, а мой собеседник медленно допивал второй стаканчик с бурыми, еще не растаявшими льдинками, разглядывал их, прислушивался, как они дребезжат, если качнуть стаканчиком.