Элиас Канетти: Человек нашего столетия

Так связаны в романе изоляция и тяга к общности, одиночество и масса. С самого начала речь ведется о невидимой, рассеянной массе, людях, тайные стремления которых, скрытые под разными масками (Тереза — «порядочная женщина», консьерж — «бравый служака»), поразительно совпадают, о едва сдерживаемой психической энергии, готовой вырваться наружу. Ведь и нежная дочь консьержа по ночам грезит не только о женихе, а еще и о том, как он отрежет ее отцу голову и с этой-то окровавленной головой они на свадебной коляске отправятся на могилу матери, чтобы порадовать и ее.

Фантастическая и страшная картина. Но так ли уж лишена она бытовой, психологической, социальной достоверности? Человеческое и бесчеловечность, изоляция и сообщество — два полюса, между которыми в романе напряженные связи.

Так же опасно сближаются огонь и книги. Им, однажды заговорившим с Кином человеческими голосами, все время грозит смертельная опасность. О возможном пожаре говорится на первых же страницах. На последних — Кин видит из окна пламя Дворца правосудия. И сам в панике и в помутнении разума жжет свои сложенные у дверей штабелями, как баррикада, книги. Огонь и сожжение книг в романе Канетти будто предсказали костры, на которых горели книги в фашистской Германии в мае 1933 года.

Но есть тут и еще один пласт значений. Огонь, пламя, напоминает Канетти в книге «Масса и власть», — это распространенное в фольклоре символическое изображение воинственной толпы, массы. Как огонь, она всюду равна себе. Как пожар, возникает внезапно и в любом месте. Огонь разрушителен, агрессивен. Как и масса, он пытается разрастись, переброситься, захватить близлежащие территории. Пожар в романе Канетти не только реальность, но и предостерегающий знак, сгусток смысла. Такой же значительный, как «слепота», «ослепление».

Синологическая ученость Кина, подвергнутая, как и все в романе, злому осмеянию за свою совершенную беспомощность, позволяет однажды автору привести для читателя сентенцию из древнего китайского мудреца Монга: «Они действуют, но не знают, что творят; у них есть привычки, но они не знают, что их породило; они всю жизнь движутся и все же не знают пути; таковы они, люди массы». Эти люди — убеждает Канетти — слепые. Их легко ослепляет любая принесенная со стороны, чужая идея. Массовое сознание легко поддается манипуляциям.

В пьесе «Ограниченные сроком» (написана в 1952 г., издана в 1964-м) Канетти нарисовал сообщество, членам которого вешают при рождении на шею ладанку с запиской об отпущенном им сроке. И люди принимают это как непреложность. По земле ходят те, кому, как они заранее знают, суждено прожить двенадцать, тридцать, восемьдесят лет. Люди с большим сроком обращаются с остальными с высокомерной снисходительностью. С меньшим — тушуются и робеют. При этом о тайне срока знает только сам человек. Но когда ладанку усопшего вскрывает священнослужитель, каждый раз подтверждается, что смерть наступила в назначенное время. Взбунтовавшийся герой обнаруживает, что ладанка на самом деле пуста. Но и это не может раскрыть людям глаза. Внушение усвоено. Жить по-заведенному, как оказывается, удобнее.

Слепота не просто жалкое состояние. Это еще и прибежище. И результат насильственного воздействия, ослепления.

С юных лет Канетти не уставал рассматривать картины Брейгеля, и ныне висящие в Венском художественном музее. Его поражали на них маленькие фигурки суетящихся, бессильных перед близящейся гибелью людей. На краю гибели видит Канетти и современное человечество.

Чему же при таком мрачном взгляде на жизнь, при таком безжалостном ее изображении мог посвящать этот автор свои многочисленные публицистические выступления? О чем он писал свои статьи? К чему призывал? Что заносил и заносит в дневниковые записи? Он надеется. При этом — удивительное дело! — его публицистика парадоксальным образом богаче полнотой человеческого, снисходительней, добрей, мягче, чем его художественные произведения, в которых автору важно было обнажить пружины, правящие нашим сознанием.

В «Ослеплении», как говорилось, Канетти обнажил, например, жесткую зависимость подчиненности и агрессии. Он, как под лупой, показал происходящее при этом в душах. В мемуарах он и не думает говорить о шипах, оставленных в собственной его душе приказаниями матери. Одно ее качество он видит в слиянии с другими, одно объясняет и извиняет другое. Канетти больше не препарирует — эта задача выполнена его художественным творчеством: мать, обронил он однажды, должна узнать в Терезе собственную свою властность. Фигуры романа концентрируют в себе то, что — как ни отмахиваемся мы от подобных признаний — в той или иной степени содержится в каждом из нас.