Михаил Гефтер - Мир миров - российский зачин

упований ставит не оборотней их, не мнимости скоропостижного

прозрения, а мучительные и неуходящие вопросительные крючки, как

иронически именовал их Пушкин, впрочем, быть может, ощущая их

близость к тем вервиям, на которых вешали людей. В самом деле,

разве в оплату за знание не входят гибели, и кто ведет их подсчет?

Я знаю теперь, что солдаты немецкого вермахта не только убивали, но

и погибали, притом что гибель уносила и в них разум и совесть. Я

знаю, что антигитлеровская коалиция держав в существеннейших

отношениях не совпадала с антифашистской войной простых людей и что

долгу преданный рядовой Василий Теркин был потенциально опаснее

Сталину, чем герой Московской битвы генерал-перебежчик Андрей

Власов. Я знаю, что в единодушной Ялте гнездилась бацилла холодной

войны, а нюрнбергская Немезида оставила неназванной ту скрытую в

человеческих сердцах вину вынужденного соучастия, вину запоздалого

отказа, которая, будучи неискупленной, да и просто непонятой,

сегодня пьет кровь живых во имя мистифицируемых предков. Кто

отважится доказать, что фашизм конца века XX - всего лишь атавизм,

и что в его человекоубийственных поползновениях не скрыта тайная

тоска и отчаяние людей, склонных видеть вокруг себя анонимную

опасность, притом направленную против них лично? Но ведь в сущности

это не так уж ново. Европейскими столетиями исторические часы

отбивали сроки для всех. Укладывайтесь! Поспешайте! XX век довел до

края и исподволь взорвал эту ситуацию. На наших глазах исторические

часы не вовсе остановились, но - застряли на без пяти минут

двенадцать. Уже несколько человеческих генераций вступили в жизнь

под знаком замирающего времени. А тот непридуманный раскол Земли на

два вожделеющих ее мира превратился - в свою очередь - в дуумвират

заиндевевшего времени, который на техническом арго Лос-Аламоса и

Арзамаса-16, вашингтонского Белого дома и московского Кремля стал

именоваться гарантированным взаимным уничтожением. Сегодня со всех

амвонов и кафедр слышится отходная холодной войне. Не торопимся ли?

Я не ставлю под сомнение договоры и джентльменские обеты. Даже

кровожадным трудно переспорить ныне бюджет и экологию. Меня волнует

другое. Справится ли психика человека, приученного к ОТОДВИНУТОЙ

СМЕРТИ и к замерзшему времени, с внезапным переходом к просто

жизни, изо всех пор которой так легко вынырнуть первозданным

страстям и страхам, некогда разогнавшим людей по лону Земли,

наделив их самосохранным различием языков и разрешительным

убийством любого из чужих? Каков же выход? Завести заново

исторические часы? Или отказаться раз и навсегда от вселенских

сроков? Либо что-то иное, соединяющее человеческое вместе и не

менее, если не более человеческое врозь, способами, еще не

освоенными, еще не имеющими даже имени собственного? Одно ясно:

откладывать нельзя - если не ответ, то вопрос. Он-то стучится в

каждую дверь... В начале 1990-х мы приоткрыли щелку ему, если

позволительно называть щелкою последствия разрушений и

перестановок, которые изменили облик Восточной Европы и российской

Евразии, поставив при этом Мир перед отчасти скрытой, отчасти еще

не вполне осознанной опасностью захлопнуться в одномерности

безальтернативного существования или, точнее, прозябания. Кто

усомнится ныне, что Джордж Оруэлл в своем романе-притче лишь слегка

ошибся в датах? Да разве он ушел начисто, этот Мир Новояза,

разгороженный по клеткам надзираемой разъединенности и намертво

связанный в сценарии планетарного столкновения, двухполюсность

которого не больше, чем тщательно вымеренная симуляция. Это

Вчера, которое еще в силах заглотнуть Завтра. Был ли автор 1984

безнадежным пессимистом? На этот вопрос я затруднился бы ответить

однозначно, тем более что дистанция, отделяющая меня от этого

человека, велика, но не безмерна. Он старший, я младший

представитель поколения, которое своими жертвами шагнуло разом в

бессмертие и в бессилие. В сердце Оруэлла жила любовь к Испании, из

его сознания не уходил ее благородный и печальный урок

страны-жертвы фашизма. И, увы, также жертвы антифашизма. Я не хочу

в этом, пожалуй, самом трудном пункте, допустить хотя бы малейший

привкус двусмыслия. Если вдуматься, не давая себе снисхождения, то

неотвратимо приходишь к выводу: у самых воинственных станов была не