Но ведь и "почвенники", сбившись в ватагу, подпали под гипноз либерала и скопировали себе на вооружение ту же методу: загораживаются крепостными стенами от всего нового, варят втихомолку смолу в котлах и, скрежеща зубами, вопят: "Не наш! Бей его, лупи, поливай кипятком и варом, забрасывай каменьем!" Лишь Бондаренко по любовной душе своей всю эту расхристанную литературную публику пытается усадить за общий стол и пустить по кругу братину. Ну и что? иной изопьёт, а другой, будто ненароком, плюнет, такой нахал, и даже не утрётся. Слишком глубоко, оказывается, сидит в нашей пашенке крот и вытачивает общие национальные корешки. И литератор, костеря родову свою, родимую землю, незаметно каменеет душою, забывает о своей русскости, и одним глазом начинает косить на Париж, другим на Израиль. А наш Володя, несмотря на зрелый возраст свой, плачучи, недоумевает, готовый возопить в пространство:
"Братцы! Меня-то за что хаете?! Я вас всех уважаю, и даже люблю, а вы меня пинком под подушки!"
Да, дорогой мой Бондаренко, – утешаю друга, – потому они и под подушки тебя, и под микитки, что ты хочешь залучить к себе, а их душа упрямо направлена на отлучение, на побег, на самохвальство и болезненное самомнение; ты лезешь в их душу, не спросясь, а там нет места тебе, ибо ты "Не наш!", не однокорытник, иного помеса, иного духа, в тебе много поморско-хохляцкой крови, от запаха которой их мутит. Ты полагаешь, что разногласия внешние, которые легко можно покрыть уважением, братним чувством, но увы, тебя не принимают по крови, по смиренному поклону земле-матери и простецу-человеку, который им не брат и вызывает лишь недоумение и брезгливость. Многие из тех, кого ты призываешь к миру, в единый союз, общий гурт для спасения, – они люди антисистемы. И всё же: стучи в дверь – и отзовутся; и в глухой душе вдруг открываются звуки согласной музыки… Хотя святые отцы говорили: "Не спорь и не увещевай того, кто не слышит тебя. Лучше уйди!.."
Хороший был журнал "Наш современник". Но, увы, "принципы родной крови" и тут срезали добрые пласты русской литературы, скособочили её. Многие писатели туда не ходоки; отошьют. Унынием несёт с его страниц, где если и чувствуется почва, то неродящая, какие-то мхи и супесь. Давно всё пережито, пережёвано на десятки раз, вяло, пустомясо и безъязыко, и это в наши дни, когда русская деревня особенно, как никогда прежде, упала в печаль и разор, вопит о себе и не находит помощи. Редко когда проклюнется рассказ, родной по национальному чувству, отзывистый, полнокровный, энергический, где всё при месте, не ампутировано штампом. Давно не печатались романы и повести, когда, читая, хотелось бы заплакать, по-коровьи зареветь, удариться в слёзы, когда бы сердце зашлось от последней явленной правды, когда образы во всей полноте открывали бы всю красоту и мятежность природы и русского характера. Только публицисты (Александр Казинцев, Сергей Кара-Мурза, Сергей Куняев и др.) воюют с открытым забралом, но они никак не покрывают своим темпераментом той национально заострённой художественной литературы, которая и делала честь журналу и прославила его. Эти настолько разные жанры влияют на такие разные стороны сознания человека, что общее меж публицистикой и художественной литературой трудно сыскать, оно живёт где-то на самых закрайках, лишь в области этики. А виною всему русский язык, через который и пронимает художник чужую душу, не отпускает её, заставляет страдать и веселиться. Полнокровный образный язык – та материя, из которой нельзя скроить модного сюртука и панталоны, но можно возбудить иль исцелить человека, спасти его от погибели. Публицистика, даже самая злободневная, возбуждает, разжигает ум, сознание; добрая же беллетристика действует на духовное, душевное и сердечное, куда чужой острый ум почти не имеет дороги, но припускает глухого раздражения и тупой боли. Всё вроде бы правда, но так безвыходно, мучительно терзает она, ибо нынешний публицист очень редко намечает пути к сопротивлению, не указывает дороги к спасению… Публицистика жжёт и кусает, пока читаешь; порою задохнуться можно от явленной правды. Эту правду обрёл, а опереться на неё нельзя; как ярмо, которое натирает шею, а не скинуть. Надо куда-то бежать, что-то срочно делать, но двери захлопнуты на прочные засовы. Вот сердце-то скрипит от досады и ноет. Хороший роман читается долго и трудно; за один раз куснёшь вроде бы и мало, а жевать можно долго. Это мир в страстях, коими очерк обделён. Не та закваска, не те бродильные дрожжи, значит и не тот хмельной напиток (бражка, пиво, самогон и т.д.).
Читать дальше