Периодизация (искусственная) нужна лишь для того, чтобы подчеркнуть непрерывность литературного процесса, в котором участвуют, незримо для нас, все, даже самые малые талантом; их крупицы чувств слились с океаном русских переживаний и присутствуют в том самом едином "национальном каравае". Ибо все писатели (от Бога) выполняют одну задачу устроения души, они в одном духе, в одном "большом полку" против стяжателей, национального одичания и дремучего невежества.
А по Бондаренке получается, что предыдущие классики сошли по невостребованности на глухом полустанке, им не надо еды-питья, они не боятся бесславия, одиночества, забытья, не хлопают себя от таёжной стужи по костомашкам, а вот нынешние, кто вскочил на подножку, уселись в литерный поезд да и помчались лихо навстречу будущему, – те с нами, дышат одним воздухом, а, значит, нам в помощь. Нет, Володя, все в одном русском поезде, и все в вагонах по заслугам соработников, и никого из вагонов "СВ" не выселить на глухом полустанке, как бы то ни хотелось честолюбивой молодяжке. И потому русская литература не умирала и не умрёт, потому что она в дружине под единым стягом. А каждому времени – по чину и доблести его, и на каждое русское десятилетие можно сыскать с десяток удивительных по мирочувствованию художников от Шолохова до Алексея Толстого, от Шишкина и Чапыгина до Булгакова, от Платонова до Шмелёва. И не случайно этот синодик имён вдруг выпал из ума Бондаренко. И в том поезде не только Юрий Казаков с Георгием Семёновым, Евгений Носов с Александром Панариным и Вадимом Кожиновым, но и Юрий Поляков и Алексей Варламов, Олег Павлов и Михаил Попов, Александр Трапезников и Михаил Попов из Архангельска.
Почему я так подробно разбираю эскападу Владимира Бондаренко. Да потому что это невольная вешка в разброде и хаосе, где заблудилась современная литература и пошла в россыпь. Каждое колено Ноево вдруг решило брести в пурге своей дорогою, и вот заблудились и запричитывали, взывая о помощи, и завспоминали недавнее прошлое. Кинутся, бедные, на вешку Бондаренко, а там тоже тупик и непроглядь. Если попадутся навстречу иные, заблудившиеся, потерянные иль отставшие, то им не станет руки помощи – такое отчуждение и немирие на литературных путях.
"Они" – супротивники, пишут, а мы не читаем. Потому что они "не наши", в другом лагере, за крепостной стеною. ("Они" – либералы, чужебесы, западники, русофилы, антисемиты, красно-коричневые, русофобы, иудеи, "толстопятая деревня", без Бога в душе и т.д.) Это клеймо каторжанца, опечатанного, зачурованного, отверженного, изгнанного "из своих". "Не наш!" – никаких обьяснений. Совестливый из другого лагеря при встрече ино и опустит глаза, чтобы случайно не обронить жалостливое, приветное слово; вдруг услышат свои и устроят выволочку. Он может и прочитал твою книгу, но не откроет рта, промолчит, чтобы не выдать своего мнения и случайно не войти в дружественную спайку.
Для литературы – это беда, это проказа, это хуже чумы и холеры. И не надо никаких новых "литерных" вагонов с коньяками, ибо туда заскочат и займут все места самые ушлые.
И писатели невольно устраиваются по скопке, по спайке, сбиваются в свою семью, якобы чтобы не войти в общее единомыслие – бешеный враг "свободы". Так размышляет либеральная стая, сама себе цензура, переграда всякому вольному духу, ибо либерал по устройству своему первый враг воли (он не знает её истинной цены), но друг права для себя, узаконенной свободы для себя как человека мира; он словно бы уже родился юристом, пройдохой, ибо в каждой статье закона сыщет прорешку себе, прогрызёт норку и удобно устроится в ней. Вопя со всех площадей о свободе слова, он – первый враг этой свободы, ведь не будет простору творить всякие козни ближнему и на этом устраивать свой гешефт; стоя торчком посреди бурного течения, он даже из этого неудобного положения всегда готов сыскать выгоды, но вдруг, не найдя её, промахнувшись, начинает вопить на весь белый свет: "Держи вора!", скоро отыскивая виноватого, но не видя вины на себе.
Либеральные журналы ("Новый мир", "Дружба народов", "Знамя" и т.д.) варятся на своей кухне, в ней спёртый воздух – но свой; застарелая грязь – но своя; вязкие, как вата, пустые разговоры – но в междусобойчике; там ткётся паутина серости и тоски, в которой сдохнет даже ретивая осенняя муха. А им – привычно, не надо прятать в себе дурное, таиться, притворяться, лгать.
Можно устраивать тараканьи бега, в которых выиграет конечно же "пруссак". Он мелок, желтушен, но отчаянный кусака, и африканского великана, страшного на вид, сгрудившись в стаю, обглодает в секунду…
Читать дальше