В Левик - Нужны ли новые переводы Шекспира

Недавно покинули нас три корифея советской шекспирианы, творчество которых в основном и определило современный уровень наших переводов.

Это Лозинский, Пастернак и Маршак.

От кого же из них мы должны идти в наших дальнейших попытках приблизиться к Шекспиру? Я начну с Лозинского, как старшего из них или, во всяком случае, прежде всех ушедшего из жизни.

Неоспоримо его поразительное мастерство! Поставленную себе задачу быть максимально точным, передать Шекспира слово в слово и даже графически воспроизвести положение слова в строке - он выполнил (я говорю о "Гамлете") с непостижимой виртуозностью. Но к чему все это? Когда я думаю о "Гамлете" Лозинского, мне почему-то вспоминаются мастера совсем иной специальности: Жаботинский и Власов. Да, Лозинский поднял чудовищно тяжелую гирю, но к чему привело это гигантское усилие, каков его полезный коэффициент?

Все равно достигнуть этой пресловутой точности невозможно. Как известно, английские слова вообще полисемичны, а поскольку Шекспир еще усугубляет это их свойство, то видимость (обманчивая) словесной точности перевода покупается слишком уж дорогой ценой.

Когда Бернардо в темноте спрашивает подходящего Марцелло: "Горацио с тобой?" - и слышит вместе со зрителями ответ Горацио: "Кусок его", - то я не понимаю, что кроме не предусмотренного автором смеха может вызвать в зале этот "кусок". Мне кажется, что любой синоним: часть, частица, обломок, отломок, осколок, остаток - все лучше, чем этот выбранный только в силу его двухсложности "кусок".

Предположить здесь шутку невозможно. В этой мрачной сцене не до шуток и не до смеха.

Это просто нормальный и поэтому смешной буквализм.

И уже на следующей странице мы находим те же буквалистические буераки, очень затрудняющие чтение, хотя солдатская речь Горацио должна быть простой, понятной и свободной.

Набрал себе с норвежских побережий

Ватагу беззаконных удальцов

За корм и харч для некоего дела,

В котором нужен зуб; и то не что иное

Так понято и нашею державой,

Как отобрать с оружием в руках

Путем насилья сказанные земли...

Во-первых, я не знаю, какая разница между кормом и харчем, почему нельзя было обойтись одним из этих синонимов.

Во-вторых, я не понимаю, что значит: "Путем насилья сказанные земли". Запятая тут не помогла бы.

И в-третьих, не представляю, какой зритель в театре, на слух, разберется в этой тарабарщине.

А ведь в театре можно допустить, чтобы зритель задумывался над чем угодно, но только не над прямым смыслом произносимых на сцене слов.

Но не будем придираться к словам или даже к строчкам. В театре их можно выкинуть, в книге их можно переделать. Мы знаем, что даже в самых лучших переводах, как, впрочем, и в оригинальных стихах, попадаются слова и строки неудачные. Беда в том, что монологи Лозинского - я повторяю, речь идет о "Гамлете" - не звучат, как нормальная свободная человеческая речь. В этих стихах нет воздуха. Если в известном афоризме говорится, что словам должно быть тесно, а мыслям просторно, то здесь тесно и словам и мыслям. Кроме того, эта напряженность и эти спотыканья стирают разницу между речевыми характеристиками, несмотря на явное желание переводчика передать эту разницу, - потому что ходят все люди по-разному, а спотыкаются они все одинаково. Переводчик, поставивший целью абсолютный объективизм, решивший совершенно обезличиться и раствориться в Шекспире, тем самым обезличил его персонажей. Когда читаешь и сравниваешь с оригиналом строчку или две перевода, восхищаешься точностью; когда прочитываешь страницу - огорчаешься утратой поэзии и правды.

Я, может быть, слегка сгущаю краски, но аналогичных примеров все-таки могу привести не мало.

Кстати, относительно переводческой самообезлички. Скромность, конечно, великая добродетель, но не тогда, когда она руководит пером или кистью. Крупный переводчик никогда не бывает безликим, даже если он, подобно Протею, умеет принимать бесконечное количество несходных или даже друг другу противоречащих обликов. Поэтому и самое желание обезличиться мне кажется порочным.

Но едва ли достойна похвалы и противоположная тенденция, хотя она может привести к очень интересным достижениям, обретающим самостоятельную, уже независимую от оригинала жизнь.

Я говорю о Пастернаке, который пошел по совершенно иному пути. Здесь индивидуальность переводчика присутствует решительно всюду. Мы даже начинаем сомневаться - наш ли современник Пастернак? Потому что, оказывается, не только старый король Лир, не только юная Джульетта, но даже безграмотные могильщики из "Гамлета" уже читали и стихи и прозу Пастернака, полюбили его творчество, заразились отдельными его словечками и общим строем пастернаковской фразы.