Олег Кашин - Горби-дрим

– Соломон Израилевич, – повторил голос. Соломон поднял глаза – незнакомый человек в костюме, не «в штатском», а именно в костюме. – Нам пора, поехали.

– Куда? – равнодушно спросил Соломон. Незнакомый ответил так же равнодушно:

– В Кремль.

Кафельные стены бегемотника были такими же голубыми, как небо в хорошую погоду, и Глясик мог бы об этом задуматься, если бы он хотя бы однажды видел настоящее небо, но на улицу его еще ни разу в жизни не водили, и этот кафель и был его небом, другого неба Глясик не знал.

Есть не хотелось, болел зуб. Даже не зуб, а щека; последние несколько недель в щеку впивался растущий зуб – наверное, мудрости, если бы Глясику была свойственна мудрость, но бегемот был еще слишком молод, чтобы о чем-нибудь думать вообще. Он даже не знал, что боль в его щеке отзывается далеко за пределами его молодого бегемотьего организма, причем далеко – не только в пространстве, но и во времени.

Слушай, Глясик, и запоминай. Сначала про время. Ты, может быть, не знал, но ты принадлежишь к самому благородному роду бегемотов в Российской Федерации. Твоей заслуги здесь, конечно, нет, у тебя вообще нет пока никакой биографии, но твой прапрапрадед Ганс был настолько важной персоной, что когда Красная армия штурмовала Кенигсберг, по его, Ганса, поводу был специальный приказ Сталина – брать живым, а, скажем, по поводу гарнизонного коменданта Отто фон Ляша такого приказа не было. Отто фон Ляша можно было и пристрелить, а Ганса было приказано спасать, потому что Ганс был таким же драгоценным достоянием этой земли, как Янтарная комната или могила философа-идеалиста Канта.

Бегемот Ганс к 1945 году лет двадцать как был самым старым бегемотом Европы. Он помнил кайзера Вильгельма и старика Гинденбурга, он слышал звонкое: «Хайль» под сводами своего бегемотника – не того убогого совкового, в котором живешь ты, Глясик, а настоящего шедевра «новой вещественности», выстроенного по проекту неизвестного, но в любом случае великого немецкого архитектора к открытию Восточной ярмарки в 1924 году. Основной клиентурой ярмарки были тогда, между прочим, суетливые советские внешторговцы, приезжавшие в город за тракторами и экскаваторами для молодой Советской республики, первый коммерческий авиарейс из Москвы сюда прилетел в 1923 году, и поэт Маяковский, прибывший тем первым рейсам в рамках, как сейчас бы сказали, пресс-тура, курил на аэродроме Девау – в город он не ездил, а если бы поехал, то, конечно, сочинил бы про Ганса какие-нибудь стихи, типа: «В бегемоты, строчки и другие долгие дела».

В апреле сорок пятого в зоопарке шел бой, про который, я думаю, когда-нибудь снимут кино. После боя командарм генерал Галицкий, угрюмый сибиряк откуда-то с Байкала (в Иркутске на набережной до сих пор стоит массивный бронзовый фонтан – это Галицкий его и привез из Кенигсберга, как раз из зоопарка. Приказал отвинтить от бетонного основания и отправить на вокзал очередным трофейным поездом с роялями, статуями, картинами, коврами, шубами и черт знает чем еще. Барахло осело по подмосковным дачам, а фонтан доехал до Иркутска, и летом бьет из него ангарская водичка) приехал смотреть, что осталось. Мертвые немцы, мертвые русские, мертвые слоны и носороги и только трое живых: барсук, лама и, слава тебе Господи, меня не расстреляют, приказ Ставки выполнен – бегемот, живой, знаменитый Ганс.

Зубы выбиты, одна нога сломана, в боку – неприятного вида дыра, но живой, живой. Генерал подошел к бегемоту, вложил персты в рану – Ганс застонал, – «Здесь кто-нибудь умеет обращаться со скотом?» – откуда-то сзади к генералу шагнул мужичок лет сорока с капитанскими погонами. «Да, товарищ генерал, капитан Полонский, зоотехник (пауза), бывший». Генерал посмотрел на этого Полонского – черт его знает, зоотехник или нет, но глаза добрые. «Останетесь при бегемоте. Падет – расстреляю». Развернулся и пошел прочь, надо еще для штаба армии здание найти. Для Галицкого война закончилась, Берлин будут брать другие.

Ганс умер уже в Советском Союзе, и Полонский, теперь заместитель директора зоопарка по хозяйственной части, сам его и хоронил – вырыл могилу под старым краснолистным кленом, а потом с двумя рабочими волоком тащил тушу старого бегемота к последнему ее приюту, потом распили над свежим холмом («холмиком» – не скажешь. Холмищем!) бутылку черт знает чего, что смогли найти в зоопарке, и Полонский, пьяный, рассказывал о своей ленинградской юности, как учился в техникуме и читал рассказы Зощенко в журнале «Бегемот» – рабочие слушали, ничего не понимали, кроме того, что старик любил бегемота. Они бы, наверное, удивились, если бы им кто-нибудь сказал, что в братских могилах, так щедро разбросанных по городу, лежат и те, кто отдал жизнь за этого Ганса – не в бою, а в госпитале, потому что весной сорок пятого пенициллина на всех не хватало, а приоритет в распределении антибиотика, согласно приказу командарма, был в пользу бегемота, бойцы потерпят.