Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Искусство кино»

Почитайте газеты 90-х годов прошлого века — какие они медлительные, пространные, многословные! Какая словообильная публицистика! Сколько у людей было времени… То есть им так казалось. И поэтому они ничего не успели договорить, потом докрикивали из эмиграции — не столько современникам, сколько потомству.

И наша жизнь в 70-е тоже была очень медленная. То есть в частной-то происходило много всего — разводы, браки, пьянки, отъезды… Но Большая история, повторяю, катилась еле-еле, а советская, казалось, вообще никогда не кончится. От эсхатологических мыслей и прогнозов тогда бежали, и если б власти не выслали Амальрика за книгу «Доживет ли Советский Союз до 1980 года?», соотечественники бы его сами растерзали.

И вот это ощущение долгой, беспечальной, как летний полдень, жизни, которая вся впереди, очень точно передано в эпизоде «Середина жизни».

Это переломный такой, долго длящийся момент, похожий на зависание качелей в верхней точке, в апогее подъема. И потому Манский так умело длит этот оргазм фильма, простите за невольный, но довольно точный физиологизм. В этой точке середины жизни поймано ощущение счастья (спасибо замечательной музыке): просто три девки, пьяные от вина, молодости и солнца, идут по лесной поляне, то обгоняя друг друга, то берясь за руки, ноги у них заплетаются, волосы расплетаются, предполагаются птички и пчелы — благодать!

Это и был наш затянувшийся полдень зрелого социализма.

От всей жизни, как и от всего фильма, остается лишь этот момент. Но и то есть что вспомнить. Незакатный, беззаботный, бесконечный день, бессмысленный и счастливый, символ великой исторической паузы, разрешившейся столь же великими катаклизмами.

А собственно, больше ничего можно было бы и не показывать. Первое купание, первый утренник в детсаду, первый раз в первый класс, первые похороны, первый поцелуй. И три веселые девки на бесконечной дороге неизвестно откуда неизвестно куда.

№ 11, ноябрь 1999 года

Не будет большим преувеличением сказать, что двумя главными кинематографическими событиями в России в прошедшем году — а возможно, и в последнем пятилетии — были фильмы Алексея Германа «Хрусталев, машину!» и Никиты Михалкова «Сибирский цирюльник». На их фоне потерялись и последние режиссерские и продюсерские работы В.Тодоровского, и шумный проект Д.Евстигнеева, и даже «Молох» А.Сокурова — самая успешная картина и так избалованного критикой режиссера. Даже споры вокруг «Брата» и «Уродов» Алексея Балабанова бледнеют на фоне журналистской и критической бури, сопровождавшей премьеры двух крупнейших российских проектов. Оба имели успех в России, оба вызвали крайне неоднозначную реакцию за рубежом (хотя триумфа не было ни у той, ни у другой картины, несмотря на грандиозные надежды). Интересно, что не только Михалков, но и Герман ориентировался в основном на западного зрителя. Постановщик «Хрусталева» признавался в нескольких интервью, что последняя его надежда — когда не понимали свои — всегда была на Европу. Европа сперва отторгла предполагаемый шедевр, но потом покаялась.

И Герман, и Михалков отдавали себе отчет в том, что выпускают в 1999 году если не главные, то во всяком случае самые масштабные и долгожданные свои картины: «Цирюльник» стоил беспрецедентно дорого, «Хрусталев» делался беспрецедентно долго. Демонстрируются две крайности, два доведенных до абсурда способа строить киноповествование. И у Германа, и у Михалкова метод до такой степени педалируется, что в какой-то момент начинает отрицать себя. Самое же интересное, что режиссеры — пусть скрыто, пусть даже неосознанно — полемизируют: Михалков по-германовски дотошен в историческом повествовании, неоднократно подчеркивает собственную скрупулезность в подборе деталей, добивается, чтобы и нижнее белье у юнкеров было «как тогда», и рельсы конки прокладывает у Кремля, и всех молодых актеров заставляет заниматься языками и шагистикой, в общем, полное вживание в эпоху, а-ля Герман ком а-ля Герман. Герман же, в свою очередь, попросту не мог не иметь в виду михалковских «Утомленных солнцем», потому что рассказывает, в сущности, ту же историю, только рассказывает ее принципиально иначе.

Самое, однако, невероятное, что сходств оказывается больше, чем различий.

И все это при том, что Герман и Михалков олицетворяют собой полярное отношение к профессии, к политике, к зрителю, ко всему на свете. В программном интервью «Собеседнику» Герман, чьи интервью — отдельный и самоценный художественно-публицистический жанр, говорит, что они с Михалковым живут на разных планетах. Но планета, увы, одна на всех.