Дмитрий Быков: Статьи из журнала «Искусство кино»

Махнуть на себя рукой — как раз и значит обращать внимание единственно на Божественный замысел, нимало не заботясь о собственном жизнеустройстве; и это в «Острове» сыграно с редкой убедительностью.

Впрочем, как может не доверять Богу человек, избежавший стольких смертей?

В контексте мамоновской игры постепенно становится ясно и даже оправданно то самое предательство, с которого создатели «Острова» так отважно начали рассказывать историю. Можно было в конце концов вынести этот момент за скобки — каждый бы сам для себя достроил историю, придумал наименее травматичный ее вариант; но Лунгин бесстрашно изображает предательство. Матрос, которому еще только предстоит сделаться чудотворным старцем, не просто слаб — он визглив, отвратителен, он начисто утрачивает человеческий облик… и при всем том его жалко, и осудить его не поворачивается язык. Возможно, человеческая слабость и трусость главного героя явлены нам для контраста, чтобы мы оценили масштаб преображения, но преображение не так уж заметно, вот в чем дело. Старец Мамонова — вовсе не суровый аскет, преисполненный сознания собственного величия; он и не юродивый, ибо часто ведет себя абсолютно логично и здраво, а юродивый, как известно, ни на секунду «не выходит из образа» — иначе юродство не было бы подвигом. Страх сказать, но из такого матроса вполне мог получиться такой старец, ибо, и в этом главная заслуга Мамонова, он играет именно человечность. Попытка изобразить сверхчеловека почти всегда ошибочна и дурновкусна — на самом-то деле сверхчеловек есть не античеловек, как думают многие, а человек в высочайшей степени. И слабость, и даже трусость — все есть в старце Мамонова, который наедине с собой признается, что силы его на исходе. Святость не противоречит человеческому — она лишь возводит его в высочайшую степень; слабость в такой степени тоже черта святости, тут важен именно масштаб — и сама по себе эта констатация в «Острове» дорогого стоит.

В фильме много эпизодов на грани фола, а то и за гранью вкуса — чего стоит эпизод с исцелением хромого мальчика; однако молитвенная сосредоточенность Мамонова столь достоверна, а истово-серьезное отношение к исцелению — как у хирурга к операции — столь трогательно, что и здесь в конце концов все принимаешь. Говорю же — хорошей работе все впору: тут и отступления от вкуса (особенно явные в истории с адмиральской дочерью) работают на замысел. Кто сказал вообще, что у Господа хороший вкус? Если рассматривать жизнь как его произведение, тут сплошь и рядом случаются отступления от этого пресловутого вкуса, но эстетической убедительности это не отменяет, а про эмоциональное воздействие что и говорить. Если бы нашелся достаточно продвинутый богослов (или достаточно верующий эстет), который взялся бы оценить Промысел — хотя бы на примере собственной биографии — с чисто эстетической точки зрения, то есть задумался бы о Боге как о художнике, это был бы смелый и чрезвычайно полезный эксперимент. Выяснились бы ценные вещи — склонность к лейтмотивам, мелодраматизму, чудесным совпадениям в духе «Доктора Живаго», некоторой моральной амбивалентности, дешевым, но сильным эффектам, двойным смыслам… Оказалось бы, что подражают Богу далеко не все сильные художники: скажем, мир «Анны Карениной» организован по Божественным, то есть жизненным, законам, а мир Пруста или Тургенева — по иным. И ничего, у всех убедительно. Мир «Острова» с его лобовыми решениями, чудесами и невероятной силой смиренной нежности, аккумулированной в главном герое, есть безусловный пример Божественной режиссуры, и хорошо, что Павел Лунгин в этом случае выступил скорее транслятором, нежели обычным режиссером-волюнтаристом, знающим, что ему надо.

Иногда ведь художнику вполне достаточно дать Господу поставить свой фильм. В жизни это удается немногим. В кино — и того реже.

№ 10, октябрь 2006 года