Андрей Грунтовский - Разговор в письмах о материке Россия

Была у нас и такая литература (тихая и добротная), которую называли «душеспасительной». Ни политикой, ни литературоведением она не занималась. Жаль. В 1917-м литературу эту ликвидировали «как класс». Возродится ли она сейчас — вопрос второй.

А вот и третий, определяющий: ни по ту, ни по другую сторону баррикад так, кажется, никто толком и не определил, что есть содержание словесности и что в итоге есть сознание. Запутались в трех соснах «многофункциональности искусства».

(Отдельный вопрос — осмысление наследия «сокровенной» нашей литературы: Ефим Честняков, Борис Шергин, Андрей Платонов… До их слово-ведческих и богословских открытий нужно еще дорасти…)

Еще на заре славянофильства Иван Киреевский писал («О возможности и необходимости новых начал в философии»): «…живое и чистое любомудрие Святых Отцов представляет зародыш высшего философского начала: простое развитие его, соответствующее современному состоянию науки и сообразное требованиям и вопросам современного разума, составило бы само собой новую науку мышления».

Но развитие отечественной философии пошло иными путями… Могло ли идти иначе наше литературоведение, лишенное опоры на подлинно национальные философию и богословие?

В другом месте мы определяли сознание как процесс воплощения Творца в тварном мире через человека. С одной стороны, мы имеем «прежде всех лет рожденный» эйдос (логос) — потенциальный идеал, с другой — свободную волю человека. Промысл только через свободную волю и проявляется (искажаясь неизбежно), что и есть вариативность — фундаментальное свойство живого. Промышление вне воли человеческой — всегда чудо: вторжение инобытия в бытие. Что ж, и такое в искусстве присутствует, но не факт. Отсюда литературный процесс (словотворчество) — это проявление национального самосознания литературными средствами. (Национальное сознание, помимо искусства, проявляется в ментальности народа, в его демографической динамике и трудовой деятельности и т. д. Иначе — в национальной культуре, отливающейся с течением времени в историю.) Определить содержание русской словесности — значит определить, что есть русская идея.

Исторически (по крайней мере, для европейцев) наблюдаются два типа сознания: западноевропейский тип (Первый Рим) — секуляризированный. Не зря в Риме символом власти было «фашо» — пучок розг с секирой. Тут пришли к простому решению теодицеи: Бога нет (см. «Великого инквизитора» у Достоевского), что хоть и тоскливо, но дает возможность реализации западной идеи («Все дороги ведут в Рим», «Миром должен править Рим» и т. д.).

Второй тип сознания — религиозный. Россия (Третий Рим) родилась как результат движения «из варяг в греки». Заметим тут историческую невозможность Второго Рима (и не-востребованность нигде, кроме России). Почему Второй Рим пал? Теория «симфонии властей» оказалась несостоятельной. Не случилось для «симфонии» императора и Церкви базы — народности: греки составляли незначительное меньшинство в мозаичном населении Второго Рима. Но не в том беда, что не было в Византии монархии, а в том, что не было народа. Наемные легионы — да, но Минин и Пожарский… Все это не помешало создать величайшую православную культуру, хоть и оторванную от корней, обреченную и расцветшую в итоге уже на новой ниве, на почве славянской народности. Разумеется, реализация русской идеи в этом мире невозможна (просто по определению), оттого и русское сознание эсхатологично и разрешение теодицеи возможно только за рамками бытия. Но так, и только так возможно преодолеть западный дуализм, а значит, и детерминизм и стать свободным. Стать лицом к Богу, иначе говоря. В противном случае — неразрешенная теодицея, а это всегда несвобода, бунт, невозможность целостного сознания.

Успех дела зависит от соответствия между тем, как представляет себе русскую идею мыслящая и пишущая часть общества, и тем, какова эта идея в действительности, каков народный идеал, выработанный всем историческим процессом. История, как развернутая во времени культура, требует не просто ознакомления, но и деятельной любви к Родине, реализованной во всем художественном, богословском, этнографическом и ином наполнении. Народ есть хранитель идеала. Он его не творит, а получает от Бога (как монарх — власть, как священник — благодать). А писатель лишь пытается раскрыть, прочесть то, чем неявно обладает народ. Писатель и есть истинный читатель: «…клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал» — вот урок деятельной любви.