Серж Тион: Историческая правда или политическая правда? Дело профессора Форрисона. Спор о газовых камерах

Это отступление не будет закончено без ответа на второе возражение об особой судьбе евреев, прежде всего, в период нацизма. То, что священно для других, не священно для них, потому что они — уникальный феномен, и все остальное человечество в долгу перед еврейским народом. Здесь следует сказать, что судьбы всех людей и групп людей уникальны, и особенности одних остаются тайной для других. Что касается лично меня, то я не знаю иной родины, кроме архипелага друзей и знакомых. На разных континентах каждый человек имеет свою особую ценность. То общее, что позволяет сравнивать их друг с другом, не имеет большого значения. Реальную схему наших жизненных скитаний рисуют наши особенности, богатые, смешанные, наложенные друг на друга, непередаваемые. Я не знаю, слава это или несчастье, быть евреем, зулусом, меланезийцем или мнонгом, являющими собой пределы разнообразия. Я не люблю этих обобщений, которые взвешивают вас, словно какой-то снаряд 75 калибра. Мы все стали слишком подозрительными и разрозненными, чтобы поддерживать эти старые химеры: вы то, а я — это…

Только обращаясь к теологии, открыто или нет, еще можно обособить какую-то одну группу и приписать ей исключительную роль. Мы видим, как идеология, основанная на понятии избранности, предрасполагает к утверждению своей неизбывной особенности. Но любая человеческая группа может играть в свою собственную теофанию во имя отличия ото всех других. Можно выбрать одну, можно другую. Никто не будет отрицать, что колебания испытывает каждый, прежде чем сказать что-то о евреях, сионизме или Израиле, если на это заранее не получено разрешение. Чтобы слушать, нужно знать, откуда исходят слова. Если нет санкции, любое выступление на эту тему вызывает подозрения. Бывает так, что критика сионизма или каких-либо еврейских учреждений евреем допускается, а в устах гоя становится неприемлемой. Из словаря левых давно уже изгнан сам термин "еврей". Чтобы получить разрешение на выступление, затрагивающее в каком-то аспекте еврейство, нужно принять идею виновности, т. е. перенести вину с настоящих виновных (нацистов, их сторонников и антисемитов) на тех, кто не виновен, но должен принять вину на себя, потому что является членом сообщества, породившего виновных. Главной точкой отсчета, проходным словом и символом является Освенцим. Откройте любую газету, и вы найдете упоминание об Освенциме в любом контексте. Этим все сказано.

И, разумеется, этим не сказано ничего. Что произойдет, если я, отказываясь, по своему обычаю, от того, что считаю простой условностью, займусь изучением того, чем в действительности была эта унылая равнина, попытаюсь понять, как сооружалось это громадное промышленное и политическое предприятие? Если за символом я буду искать факты, к которым попытаюсь применить тот же метод, что и в других случаях? Неужели я холодное чудовище, способное рационально рассуждать при виде невыносимых ужасов?

Я знаю, что бывают вещи, для которых нет слов. Я видел однажды в Дананге, во Вьетнаме, бравых американских солдат, которые укладывали в ряды двести трупов крестьян, сожженных напалмом предыдущей ночью. Я был в толпе вьетнамцев и тупо смотрел на все это. Американцы веселились и делали снимки, чтобы послать их домой. Как рассказать об этом? Пусть эти видения исчезнут в туманах былых страстей. Пусть те, кто захочет, рационально объяснят, почему и как это происходило. Другие же найдут в себе силы отделить эмоции от анализирующего разума: я их понимаю, но предпочел бы, чтобы они отдыхали. Я не жду от них ответов. Потому что речь идет о том, чтобы сделать данное событие "банальным", употребляя чертовски современное слово, т. е. применить к нему единообразные правила суждения, такие же, как и во всех других случаях. Но историк всегда будет шокировать свидетеля, потому что он делает банальным уникальный опыт того, кто прошел через это.

Нужно рассказать молодым поколениям, что произошло, чтобы это никогда не повторилось, нужно рассказать им правду в той степени, в какой только можно к ней приблизиться, очистив картину депортации ото всех наслоившихся на нее мифов и дать как можно более ясные ответы на все вопросы, которые будут поставлены. Разумеется, нужно уважать чувства тех, кто пострадал. Всякое возмущение, исключительной причиной которого не является поиск истины, включая сомнительные случаи, преследует политическую цель и ориентировано, прежде всего, на настоящее, а не на прошлое. Недопустимо в полемике злоупотреблять страданиями других. В настоящий момент, я вынужден констатировать, что этот политический аспект начинает преобладать. И я задаю себе вопрос: не лучше ли переждать этот момент, чтобы поставить потом проблему существования газовых камер в свете исторических фактов?