Виктор Васильев - Актеры шахматной сцены

– Твоего конфликта с Кобленцем?

– Не с Кобленцем, а с точкой зрения на сам жанр, выраженной Кобленцем. Знаешь, мой друг, проходят годы, смею думать – мы становимся мудрее, по крайней мере философское спокойствие (пусть и без улыбки) все чаще посещает нас, и «добру и злу» мы, случается, уже внимаем равнодушно…

– Все чаще? Что-то я в тебе этого не замечал!

– Не говори – мы сближаемся с тобой, твоя выдержанность мне импонирует, моя горячность не радует…

Так вот, чтобы было окончательно понятно, о чем речь. «Загадка Таля». Кобленц (и, я думаю, он не одинок) вообще отрицает ее: «Создание подобных «загадок» – метод дешевой сенсации. Михаил Таль ставил своим соперникам лишь шахматные загадки… и никаких других». Словом, нет никакой загадки – смотрите партии! Нет тайн талевского характера, талевской личности, есть конкретные ходы, комбинации, жертвы. Что ж, можно и так… Нет загадки Морфи, нет драмы Чигорина, нет тайны Ласкера, нет феномена Фишера… Нет загадки «Гамлета», нет непостижимости чеховской «Чайки», и непонятно, почему «Три сестры» не могут купить билет и уехать в Москву, о чем они всю пьесу мечтают…

– Стой, куда это тебя понесло?

Ах, да, это я вспомнил заглавие настоящей книги. Так вот, я защищаю жанр. «Загадка Таля» – биографическая повесть. Образность этому жанру присуща изначально, она в его природе, некоторые не эпизоды, нет, а размышления, чувства героев как бы сочинены автором. Я говорю «как бы», поскольку в действительности ничего не сочинил. Между прочим, в одной из рецензий на «Загадку Таля» было сказано: «Домыслил ли что-либо Васильев в своих героях?.. Во всяком случае, дочувствовал. Но какой исследователь откажется от права на догадку, когда он пытается постичь суть явления». Другое дело, насколько «Загадка Таля» хороша как художественное сочинение, но ты сам понимаешь, не мне судить об этом. Моя книга может кому-то не нравиться – что ж тут такого…

– Но, послушай, ты все-таки пишешь о живых людях. В ряде эпизодов, например, участвует сам Кобленц. Согласись, он имеет право сказать, что в жизни это было не так или не совсем так.

– Конечно! Хочу лишь заметить, что я старался быть щепетильно корректным. В точности воспроизвел то, что говорил мне о своем тренере Таль, который, кстати, прочитал рукопись своей «Загадки» и подтвердил правильность всех приведенных в ней фактов.

– И все же ты меня не очень убедил. Что-то Кобленца в повести может не устраивать…

– Тут я бессилен. Скажу одно – в нынешнем издании «Загадки Таля» я кое-что добавил, кое-что уточнил, написал несколько по-иному. Но все эпизоды, в которых действует Кобленц, оставил нетронутыми. Пусть сам читатель судит, есть ли у бывшего тренера Таля хоть какие-нибудь основания для недовольства.

– Однако вернемся к жанру…

– Вернемся. Скажи на милость, имели бы мы прекрасную книгу Михаила Левидова «Стейниц. Ласкер», на которой воспиталось не одно поколение шахматистов, если бы пуритански отрицали законность художественного очерка, документального романа и пограничных жанров? А ведь книга Левидова построена по всем канонам художественной литературы. В ней напряженный сюжет, углубление в психологию шахматистов, в ней романтика и даже мелодрама – одним словом, тут уж факты можно рассматривать и трактовать с совершенно разных точек зрения.

– Видишь ли, в отличие от Левидова, который Стейница и в глаза-то не видел, ты пишешь о живых людях и всегда должен считаться с их непредсказуемой реакцией.

– Да, честно говоря, на такую реакцию я не рассчитывал. Впрочем, когда Михаил Левидов выпустил свою книгу, Ласкер-то был еще в добром здравии… Но ты, увы, прав, художественный очерк о современниках – это всегда риск. Не те ли же трудности испытывают театральные критики после того, как выходят их рецензии и книги о живых актерах и режиссерах?

– Значит, «и всюду страсти роковые и от судеб защиты нет», так что ли?

– Значит, так. Автор подобной книги, очерка, повести всегда должен быть готов к тому, что живые герои видят приведенные автором факты не так, как раньше, или не совсем так и дают им иную оценку. Вспомним знаменитый случай из писательской биографии Льва Николаевича Толстого. Готовясь написать картину Бородинского сражения в «Войне и мире», он расспрашивал ветеранов великой битвы. Пять человек, находившихся в день сражения в одном и том же пункте, дали ему пять различных описаний. Так что мнение очевидцев и в самом деле хотя и бесценно, но все же относительно. Только следуя истине документальной и художественной прозы, с ее углублением в психологию человека, с ее реконструкцией его внутреннего мира, с выяснением сложных связей с людьми и обществом, мы сможем приблизиться к истине шахмат, как одной из удивительнейших моделей жизни с их рациональным (и иррациональным!) началом.