Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

— При чем тут Лев Давыдович? Он был безукоризненным революционером. Он, что, знал? Он, что, был там?

— Там не был, а дружки его учинили расправу, самосуд, без суда и следствия. А Зиновьев рыскает по Петрограду, устраивает обыски у Горького, арестовывает интеллигентов, шантажирует, снимает с проспекта трамваи — «буржуи пешком могут ходить», усердствует доказать революционность. А потом этот расстрел Малиновского?

— Так он же провокатор?

— Все мы в какой-то мере провокаторы, если не сказать большего…

— Куда уж больше.

— Угу… Слежка друг за другом — наилучший способ для достижения единомыслия.

На это Сергей Иванович только плечами пожал. Остальные в разных позах сидят и лежат вокруг. Молчат.

Над моим ухом шопотом выспрашивает что-то у Рафеса загорелый парень. Он тоже здесь (тянется просветиться).

К нашему кружку подошел комкор Тылтин. Высокий, худой, он очень бледен. Обвел всех суровым, упрямым взглядом и сел рядом с Рафесом и загорелым юношей. Глубоко вздохнул Сергей Иванович, посмотрел с укором на Кондратьева, снова заговорил:

— Слушайте, ну, а мы-то все, кто же мы? Затеребил бороду Пучков, захихикали глаза, губы:

— Разные, все разные, тут бесполезна уравниловка… Требуется разъяснить?

— Ну, давай, давай.

— Все вы знаете, что Рафес совсем не то, что сидящий сейчас с нами рядом Володя Кудинов, — Рафес настороженно вскинул глаза — Володя почти ребенок, без всяких особых идей, не удивляйся, бицепсы твои не в счет. Володя пока еще живет обыкновенными человеческими чувствами, а товарищ Рафес— чутьем, житейской мудростью: сначала руководство Бундом, а потом министр по еврейским делам в правительстве Петлюры… Заметался Рафес:

— Гнусная демагогия… голос дрожит от волнения. — Вы не человек, а зверь!..

— Сами вы зверь!..

— Тш-ш-ш-ш, ти-ше, товарищи, зачем так! Попка услышит!

— А мне наплевать, когда меня чернит какой-то Пучков-Безродный. Он меня судит? Что, батюшка, вспомнили свою работенку в трибунале?

— Ну, вот, поехал, — прошептал Пучков-Безродный.

— А как же? Я как раз умею смотреть на людей во всех одеждах. И умею, очень хорошо умею понимать их и делать правильные выводы. Нужно оправдать как-нибудь себя, и вы занялись пожиранием Рафеса. Постулируется человечность! Но тогда научитесь не юродствовать, не строить из себя кликушу, не сопоставлять людей..

— Вы меня не поняли.

— Я вас не понял? Вы теперь толкуете о моих чувствах, о моей ответственности за мои поступки. Осмелюсь вам открыть столкновение между моими чувствами, если хотите — чутьем, да, чутьем гибели, чутьем холода смерти чужих для вас еврейских страдальцев и предрассудком того, что обо мне будут говорить, если я стану министром у Петлюры и возьму на себя защиту этих людей. Обвинение в политиканстве, в подлости напрашивается на язык. Не правда ли? >1 знал, что люди будут меня судить, в том числе такие умники, как вы. И я переступил через этот предрассудок. И я предотвратил-таки несчастье при перлом появлении Петлюры. Вам не понять меня, и вы глумитесь над моими чувствами. Пускай в ваших глазах я кругом виноват, пускай! Я не стыжусь этого… Вдруг сморщилось его лицо, он вскочил и быстро зашагал по камере. Сурово сверкнул глазами на Пучкова комкор Тылтин. Поднялся и отошел к столу. Поднялся со своего места Володя Кудинов.

Атлетического сложения юноша с нежностью прижал к себе маленького Рафеса и зашагал вместе с ним.

Вздохнул Пучков:

— Пора хлебу быть.

Ike промолчали. Его глаза запрыгали. Не вынес молчания: — Что я сделал?

— Гадость сделали, — прошептал Сергей Иванович. — Не желаете понимать, что у людей нервы натянуты до предела.

Смущенно поглядел вокруг Пучков.

— Да, нехорошо, — продолжает Сергей Иванович, — вам надо попросить извинения.

— Попрошу… Я… я не хотел его обидеть, — оправдывается Пучков-Безродный, потирая лоб.

А мимо нас вышагивает Рафес. Рядом с ним, обняв его за шею, Володя Кудинов. Стоит около Тылтин. Вокруг суетятся камерники. Приготовляются к чаепитию. Сидит перед столом старик в очках. Опустив белую голову, чистит дрожащими руками металлическую кружку.

Меня тянет подняться на ноги, очень неудобно на нарах, тесно. Не то, что на спине, а и на боку никак не вытянешься. Встал, и сразу почувствовал облегчение.

Высокий, изможденный Тылтин подошел ко мне. Холодное, суровое лицо.

— А где вы жили? — спросил он, медленно выговаривая каждое слово.

— В Трубниковском переулке.