М. Ножкин - Точка опоры

Я лично не знаю среди людей сегодняшней культуры человека такого диапазона, художественных талантов, творческих знаний, профессионального умения, как Михаил Иванович Ножкин. Какой-то волшебной палочкой прикасается он к предмету своего интереса, и вдруг песня, сочиненная им, превращается в народную, роль, сыгранная в кино, становится эталонной, старая дореволюционная пьеса преображается в сегодняшнюю картину нравов. Публицистика, которая обладает свойством угасать с годами, у Михаила Ивановича вдруг приобретает атакующие, трибунные черты сегодняшнего дня. Что за феномен? Как можно объяснить такое художественное и творческое разнообразие? Душа такая! Душа и сердце! И не в разрыве с разумом, а как-то всё вместе умещается в человеке, которого я знаю с шестидесятых годов прошлого века.

Вроде бы пахнуло тогда каким-то западным свободомыслием, но также и русским духом. Кое-кто тогда горделиво заявил о себе, как о новом племени, Homo sapiens — обозначая себя «шестидесятниками». Можно бы и порадоваться новым веяниям, если бы за ними у многих не вставало отрицание всего того вековечного, корневого, отечественного, что привело к недавно отгремевшей Победе в Великой Отечественной войне. Если бы не пренебрежение к глубинам народного восприятия и невесть откуда взявшееся элитарное высокомерие — от разрешённых властями поездок на Запад. «Ну и пусть они подиссидентствуют! — сказал один из руководителей органов госбезопасности. — Их мы возьмём за одну ночь! Главная опасность для нас — „русисты“».

Михаил Ножкин не принадлежал ни к диссидентам, ни к таинственным «русистам», которых органы власти почему-то боялись и преследовали. Он был творчески насыщенным и свободолюбивым талантом. Когда я первый раз услышал его в Новогодний праздник 1 января 1965 года во Дворце съездов в Кремле, то был ошеломлён тем, с каким восторгом принимала его московская молодёжь. Он исполнил там свои популярнейшие песни того времени: «Зачем человеку заборы?», «Нам нового начальника назначили!» (и это после только что снятого с работы Н. Хрущёва!), «А на кладбище всё спокойненько!..».

Конечно, многие воспринимали это как политический протест. Но Михаил Ножкин просто выражал своё несогласие со всякого рода рутиной, закоснелостью, самодовольством, с обывательским безразличием к нравственному очищению общества, к административному желанию всё подкрасить и улучшить впечатление от существующего порядка.

Что касается властей, то они Ножкина больше во Дворец съездов не пускали, восприняв его выступление как критику системы. Эх, тугодумы, обращали бы свои взоры на действительное улучшение жизни, на разрушение «заборов», которые стали возникать между народом и административной элитой. Не обратили… А Ножкин, изгнанный из Дворца съездов, стал творить «мир в хижинах». Ибо ему старый призыв «Мир — хижинам, война — дворцам» был близок.

Умение найти интонацию, точное и доходчивое слово, душевную струну каким-то чудом превращает интимный напев в народную песню.

В ней и горьковатое признание, что «мы так давно, мы так давно не отдыхали», и констатация военного подвига, прикрытого некоей грубоватой мужской иронией, дабы не заподозрили в хвастовстве — «мы пол-Европы по-пластунски пропахали». И ожидание того «последнего боя», который с долей понятного солдатского суеверия нужно называть «непоследним».

И, конечно, мечтательное: «а мне б в девчоночку хорошую влюбиться», чего до войны, может, и не испытал молодой воин. И безусловное желание выйти из боя живым, вернуться домой, в Россию.

И пронзительное и неожиданное в боевой обстановке воздыхание: «Я так давно не видел маму».

Помню, я издавал книгу В. Успенского «Тайный советник вождя» (одни считали это мистификацией, другие признавали некую достоверность и собирательность образа тайного советника). Так вот, главный герой книги при встрече со Сталиным, обсуждая разные вопросы, коснулся стихотворения Симонова «Жди меня». Верховный, попыхивая трубочкой, сказал: «Неплохое стихотворение, но вот автор говорит о том, что жена должна ждать, даже когда мать устанет ждать, — здесь автор неправ. Мать ждёт всегда!» И поэтому отнюдь не надуманным, а естественным в устах обветренного, опалённого войной солдата звучит: «А я в Россию, домой хочу. Я так давно не видел маму!»