Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

— Товарищи, давайте строиться!

Все, повинуясь команде, начали строиться. Каждый знает свое место, свою пятерку. Старики остались стоять внизу, вдоль нар, от стола до дверей, остальные — в затылок им, на нарах. Многие тихо переговариваются, слышится даже смех.

В пятерках я вижу уже знакомые мне лица: самого высокого из всех добродушного Бочарова, сурового Тылтина. А вот в соседней со мной пятерке вождь Бунда Рафес, о котором с такой многозначительностью говорил Островский. Стоящий в той же пятерке Гладько внимательно слушает, что ему шепчет бородатый, лысый, в морском кителе старик. Он чему-то весело рассмеялся, рассмеялся и бородатый старик. Бородач вдруг подмигнул мне:

— Устали, отдохнуть хочется?

— О-очень!

— По глазам вижу, что ко сну клонит. Ну что ж, поверка кончится, потом завтрак, прогулка и тогда выспитесь. Полный комфорт!

— Я как-то устал.

Под взъерошенными бровями старика прячутся маленькие блестящие глаза.

— Отлично понимаю. Но это вопрос частный, теперь переходим к вопросу общему: вот вам повезло, нынче дежурство принимает Добряк, а Добряк совсем не то, что Свинья в ермолке. Вам требуются дополнительные разъяснения, кто такие Добряк и Свинья в ермолке?

— Наверное, надзиратели?

— Гораздо хуже: наши непосредственные начальники — старшие по корпусу. Добряк малый хороший, а второго трудно назвать человеком, ему только бы за что-то уцепиться — кабан дикий. Вот и смеемся, дали ему прозвище: Свинья в ермолке.

Вдруг старик смолк. Распахнулась дверь. В камеру быстрыми шагами вошли корпусные. Надзиратель остался в дверях.

Мы стоим на нарах по обеим сторонам камеры, друг против друга, по пятеркам в затылок; стоим, опустив руки по швам, перед невысоким, средних лет старшиной.

Остроглазый, в ладно облегающей его гимнастерке, в начищенных сапогах, он щурится, будто виноватый. Торопливо просчитал пятерки, подошел к столу и здесь быстро пересчитал кружки, число которых, очевидно, должно точно совпадать с числом людей, содержащихся в камере.

К столу подошел и второй корпусной. Уставился в кружки и вдруг повернул воловий затылок. Озираясь, выпучив заплывшие глаза, промычал:

— Куда дели кружку? Боязливо высунулся маленький Островский:

— Гражданин ответственный… Разрешите мне… Ведь прибавился еще один человек.

— Который тут прибыл? — строго перебил Свинья в ермолке.

Пригнув книзу голову, стоит, как вкопанный, и я подумал, что смахивает он Польше на быка.

Из первой от двери пятерки выступила вперед высокая фигура человека военного вида с торчащими пепельно-желтыми усиками, попросил меня покаяться начальству. Очевидно, он староста камеры. Свинья в ермолке тупо уставил из-под заплывших век неподвижные глаза:

— Фамилия?

Я назвал фамилию.

— Кружку и ложку получили?

— Нет, не получил.

Добряк махнул рукой надзирателю, и тот передал в камеру кружку и ложку. >1 заметил, что Добряк все это время стоял с мрачным лицом, ни на кого не гляди. Свинья же в ермолке никак не может кончить поверку. Он снова уставился на кружки и вдруг толстыми пальцами захватил одну из них. Крепко сжав, протянул старосте:

— Это что такое?

— Не понимаю.

— Тут понимать нечего… Почему не до блеска?.. Лишу лавочки и прогулки… Понятно?

— Понятно, гражданин начальник.

Не торопясь, по бычьи нагнув голову, гражданин начальник вышел из камеры. lie лед за ним тихо вышел Добряк. Затворилась дверь. Все сразу перемешалось.

Наиболее любопытные снова окружили. Усаживаются на нарах, впритык ко мне, ожидают важных новостей.

— Ну, а что говорят о нас? А народ?.. Народ как реагирует?

— Черт возьми, бросьте задавать человеку глупые вопросы. Как будто с другой планеты сюда прибыли.

— Почему глупые?.. А скажите, как теперь с арестами?.. Правда ли, что Берия вместо Ежова?

Арестованный подобен больному: сочувствие, надежды, иллюзии поддерживают силы, облегчают страдания.

— Берия не заменил Ежова. Он только назначен его заместителем.

— Что, было в газетах?

— Да.

— Хрен редьки не слаще, — заключил, затягиваясь папиросой, знакомый уже мне бородатый старик.

— Вы не правы, ох, как вы не правы, товарищ Пучков, — со значительным видом заметил вождь Бунда Рафес.

Он не садится на нары, а расхаживает взад и вперед по узкой дорожке, заложив руки за спину, с поднятой головой. Все время прислушивался к разговору, а сейчас остановился.

— В чем я не прав? — обернулся к нему Пучков.