Александр Архангельский: У парадного подъезда

Концепция Д. Фурмана проста. Человечество неизбежно движется к «свободной» культуре, которая не знает табу на информацию (кроме оборонной) и дает каждому своему члену возможность «внять» любому, гласу — будь то Маркс или Кант, Ленин или Струве, Бухарин или Бердяев, Троцкий или Флоренский (имена, естественно, «символичны» и заменимы). В чем неизбежность? Почему будущее свободной культуры, как мощный магнит, властно втягивает в себя наше прошлое и настоящее? Почему процесс можно только затормозить на время, более или менее краткое? Потому, что лишь в условиях свободной культуры возможно нормальное бытие науки, без которой человечеству не справиться с мириадами своих проблем. Любая попытка свернуть с этого пути чревата социальными потрясениями — опыт всех последних революций убеждает в этом. Стало быть, нет у перестройки альтернативы; она наш единственный шанс спокойно и мирно продолжить путь к ясной и неотвратимой цели. Кончается статья предельно жестко: если бы у автора, пишет Д. Фурман, «еще три года назад (…) спросили, думает ли он, что страна может прийти к нормальной «взрослой» культуре без страшных потрясений, он бы ответил: «нет». Сейчас бы он ответил: «может быть» [9] Увы, не может. (Примеч. 1990 года.) . Мироощущение поколения впервые получило столь твердое, кристаллическое осмысление. «Магнит» истории — научный прогресс. Цель прогресса — равнооткрытость любой информации. Метод преодоления неизбежных барьеров — революционный рывок.

И здесь почему-то вспоминается позднее, написанное (по устному свидетельству Ю. Болдырева) на переломе от 60-х к 70-м годам, стихотворение Борис, а Слуцкого, поэта, на каком-то этапе своего пути вовсе не чуждого аналогичной «модели мира», ощущавшего властный зов будущего [10] Которое виделось ему, конечно, совсем иным, в духе 20-х годов, и осмыслялось не столь глубоко. , признававшего его неотвратимость и право истории сметать революционным вихрем всякого, кто противится приближению «дней грядущих»:

И — возвращаясь к статье Д. Фурмана, где предложена стройная концепция взаимопорождения «революционных» и «реакционных» периодов человеческой истории последних двух веков — как не вспомнить, что именно Слуцкий в 60-е годы поддержал, обогрел, обласкал — нет, не огненных «шестидесятников», а их фактических сверстников и будущих яростных ниспровергателей, которые ныне дониспровергались до оскорбления памяти взрастившего их. Я имею в виду наших «неославянофилов»: Ст. Куняева, В. Кожинова… Почему так? Не потому ли, что, наученный горьким опытом собственного разочарования, он одним из первых задался тем самым «детским» вопросом, который наши радикалы полностью отдали на откуп новому почвенничеству: ради чего все кипение, срывание всех и всяческих масок, раскрепощение сущностных сил? Зачем, это свободное будущее?

Слуцкого, который сам кипел, срывал, раскрепощал, никто, надеюсь, и не, заподозрит в «охранительстве», к коему — на нынешнем витке — «долго и медлительно» скатываются его «воспитанники». Но почему бы не допустить, что и они в начале пути, в 60-е годы, были по-своему логичны? Сила действия равна силе противодействия (о том же пишет и Д. Фурман); если все столпились на одной стороне корабля и он накренился, кто-то обязательно должен перейти на другую сторону; если все устремились в едином порыве к свободе как цели, кто-то должен указать иную цель.

Тут я физически начинаю ощущать, как поднимается волна негодования в груди у моего читателя. Это как же понимать? Национализм — выход из процесса раскрепощения? Консерватизм «неославянофильства», переживший расцвет своей теории в 70-е годы, а ныне воплотившийся на практике в деятельности «Памяти», принявшей попросту угрожающие формы, — разумный противовес свободе? Ничуть не бывало, прошу успокоиться. И охранительство отвратительно, и национализм ужасен, и «шестидесятники» едва ли не единственное (а по мне, так и вообще единственное) поколение, на которое имеет смысл равняться как на поколение. Я о другом говорю: о том, что восприятие жизни как сплошной и самодостаточной борьбы, сведение ее к обновленной, очищенной, но все же «мировой мечте» неизбежно, с необходимостью провоцирует рождение в умах целого слоя интеллигенции некоего идеологического противовеса. В данном случае мы получили идею нации, и это закономерная смена «идеологических знаков» с плюса на минус (Д. Фурман), реакция на «освободительную эйфорию» молодых «хрущевцев». Только и разницы (в этом локальном смысле), что одни шли на свет костра в будущем, а другие обретали его в прошлом; у П. Палиевского даже есть такой образ: мы должны зажечь костер за спиною, чтобы смело идти в ночную тьму… Контрреволюционность (если брать это понятие не в идеологизированном «криминальном» смысле, а чисто философски) — это революционность навыворот, основанная на том же нетерпении и нетерпимости. Но если «национал-радикальный» ответ на вопрос «а дальше что?» оказался ложным, из этого не следует, что самого вопроса не было, вот о чем я хочу сказать.