Александр Архангельский: У парадного подъезда

Никто помимо него не призвал (вослед сорбоннским студентам 1968 года): «Будьте реалистами — требуйте невозможного»; никто не сформулировал с такой отчетливостью главное условие реального движения вперед: последовательное разгосударствление нашей жизни; никто не осознал так ясно, что «разрешаемая» сверху гласность может оказаться живительным элементом застоя, то есть элементом, аккуратно встроенным в застойную систему и делающим управление ею более гибким, а сам застой более страшным: «Если инстанции запрещают искажать правду, это смертельно опасно для правды». Наконец, никто, кроме Л. Баткина, не поставил перед интеллектуалами задачу постоянно «толкать перестройку под руку»; разумеется, влево.

Но есть в статье нечто, стоящее перед россыпью самых смелых формул, как знак перед скобкой, и придающее заключенному в скобки совсем другой, более сложный смысл.

Возьмем хотя бы «роковую» проблему цели и средств. Легко, очень легко вычитать из Баткина (точнее — «вчитать» в него) полное повторение боевых идей Д. Фурмана. Вот первая же подходящая цитата: (…) «гласность не цель, а средство». Да! — на ранней стадци перестройки. Нет и нет! — В дальнейшем, при гласности без разрешения. Ибо тогда гласность стала бы неотъемлемой стороной всего демократического, открытого и свободного жизнеуклада (…), оказалась (…) чем-то самоценным, перетекающим в культуру, в наиболее универсальные ценностные основания (…)»

Чем не сколок статьи «Наш путь к нормальной культуре»? Все вроде бы абсолютно то же самое: самоценность… гласность без разрешения… То же, да не то. В самой логике Д. Фурмана содержалось заведомое (и намеренно упущенное мною до поры до времени) противоречие. А именно: открытый доступ к любой информации, разомкнутость границ свободы полагались «вещью в себе», самодостаточной и самоценной. Но они же как бы «назначались» в подсобные рабочие для беспрепятственно развивающейся науки. А та, в свою очередь, едва получив статус «самодостаточной» и «самоцельной», тут же оказывалась служанкой производительных сил и производственных отношений, которые нуждаются в ней для того, чтобы все более полно обеспечивать запросы страждущего человечества… Утилитарность на утилитарности сидит и утилитарностью погоняет.

У Баткина же все принципиально иначе. Он говорит не о пользе или бесполезности. Он говорит о «свободном жизнеукладе», о перетекании «самовитой» гласности в «наиболее универсальные ценностные основания». И за этими философски многозначными определениями стоит вполне отчетливый смысл. «Нормальная» культура, если понимать ее по-баткински, как жизнеуклад, — это не система гарантий свободного развития науки или производительных сил; «нормальная» культура включает свободу как свою неотъемлемую часть. Она дается в дар человеку от предшествующих поколений с той же естественностью, с какой «подарен» нам воздух, которым мы дышим, не задумываясь, «зачем» он. Экономическое изобилие, политическая жизнь, гласность, независимость общественного мнения от начальственных установлений — все это постольку необходимо, поскольку раскрепощает человека, делает его внутренне свободным.

Л. Баткин пишет, невольно возражая своему «соседу» по сборнику и — в принципе — союзнику по социальной позиции Д. Фурману: «…Доступ для каждого человека к информации и право на непринужденное ее обсуждение — элементы демократической открытости общества — всегда могут быть нужны и бывают нужны «для чего-то», для практической цели. Однако привычка знать и общаться по поводу этого знания, и уже не просто обсуждать информацию, но и делиться при этом с другими собою, лично продуманной и выношенной позицией, — такая привычка тем даже и полезней для решения конкретных общественных проблем, чем более она конституировалась в качестве культурно-нравственной ответственности человека перед собой и только перед собой».

Культура, пишет Л. Баткин, быть может, последнее оправдание истории, поскольку вносит в нее смысловое измерение. «Без культуры истории нет, ибо нет человеческой жизни». Однако истории зачастую человеческая жизнь и не нужна; ей «может доставать и бессмыслицы» — горький опыт последних десятилетий не дает нам забыть об этом. И вот потому-то Л. Баткин призывает «требовать невозможного», потому-то восклицает: «Господи, просвети высокомерных интеллектуалов, избегающих спускаться на землю практической политики. И упаси нас от политиков, чьи цели не сверены с культурой», потому-то он радикальнее, чем кто бы то ни было, в своих суждениях: речь идет о смысле жизни, о праве на жизнь.