Виктор Ротов: Ближе к истине

Не доходя дедушкиного дома, я сворачиваю на обочину дороги, чтоб полюбоваться сверху тополем у колодца на дне балки, у подножья Черепашки. В том колодце до сих пор чистейшая вода. Из этого колодца пьет вся ближайшая округа. Сюда не возят воду в цистерне. Люди поддерживают источник. Тополь — такой же красавец, как и в те далекие годы. На нем ни одной сухой веточки и никаких признаков старения! Я каждый раз любуюсь этим роскошным деревом, и мне кажется, что оно бессмертно.

Невольно задаюсь вопросом — в чем секрет его вечной молодости? И отвечаю себе — наверно, в том, что он «пьет» чистую родниковую воду.

Глядя на нестареющий тополь у нашего колодца, я всякий раз с тревогой думаю: неужели и ему придет конец от безумной траты человека? Когда же человек поймет, что не храня природу, он медленно умерщвляет себя же?

В первые послевоенные годы было голодно в Новороссийске. Мы вернулись из эвакуации через месяц после освобождения города (в октябре 1943 года). Руины и безлюдье. На улицах и во дворах — бурьян выше головы. В бурьянах шныряют одичавшие кошки и собаки, отъевшиеся на человечине. Жутко было ходить по улицам — того и гляди нападут, разорвут и сожрут. На улицах на каждом шагу убитые: наши и немцы. Наши — в основном матросы — в черных бушлатах.

В первый же день маму мобилизовали на работы по уборке трупов. Их собирали и закапывали в ямы. Всех вместе — наших и немцев. Такой вот финал: смерть помирила врагов.

Рядом с женщинами работали пленные немцы, делали ту же работу, собирали и закапывали трупы. В растерзанном городе было пусто — ни пекарен, ни магазинов. Насе

ление и пленные голодали. Некоторые падали тут же от истощения. Наших забирали родственники. Немцев хоронили пленные немцы. Для них было отведено место за Мефодиевским кладбищем, под Лысой горой.

Тоже бедолаги приняли мучения. Жалко было на них смотреть. Оборванные, тощие. Люди жалели их как могли. Помню, к нам повадился один немец из похоронной команды. Они почему‑то ходили свободно, без конвойного. Наверно, считалось, что голодный далеко не убежит. Они ходили по домам попрошайничать.

«Наш» немец был вежливый: стучался в дверь, спрашивал разрешения войти, а войдя, говорил: «До свидания». Уходя — «Здравствуйте». Путал, бедолага. Остановившись у порога, он показывал на рот и лепетал по — детски «ням-ням». Мать или бабушка подавали ему кусочек кукурузной каши, кусочек отваренной свеклы или тыквы. А однажды он застал нас за чисткой хамсы, которую мама выменяла, как нынче сказали бы, по бартеру на дрова.

Мама с бабушкой растерялись, потому что в доме не было ни крошки. Только вот эта горста хамсы на пятерых: мама, бабушка, сестра, братишка и я. И у нас уже несколько дней крохи не было во рту. Словом, нечего было ему подать. Немец, видно, понял причину нашего смущения. Указывая на хамсиные головки и очистки, он залепетал: «Я! Я! Отшень карашо!» Глаза у него горели голодным блеском.

— А — а-а!.. — засуетилась мама, сгребла со стола в бумажку хамсиные очистки. Немец принял их с величайшей радостью. Прижал бумажный сверточек к груди, сам не уходит. Смотрит горящими глазами на стол, где еще немного неочищенной хамсы. Бабушка не понимает, что ему еще надо. Толкует ему: «Это деткам. Киндер!» Показывает на хамсу и на нас.

— Я! Я! Киндер… — согласно кивает он головой. — Майн ист голёвка…

— А — а-а! — снова догадалась мама. — Ну подожди минутку, мы дочистим.

Мы быстренько дочистили хамсу, и мама сунула ему второй бумажный сверток. Он радостно заулыбался, отступая за порог, кланялся и твердил «Данке шён» и «Здравствуйте». Вместо «До свидания».

Он ушел, а мы, глядя друг на дружку, не знали — смеяться нам или плакать. Смешно было от того, что немец путал слова, и грустно было от того, что так унижен чело — век. (Хоть и немец). Такой он тощий и жалкий. Бабушка отвернулась к плитке, где уже «тушилась» на воде хамсичка. Мама вытирала тряпкой стол. Мы, детвора, подталкивая один одного, вышли в другую комнату и там притихли, как мышата, в ожидании тушеной хамсы. Про немца уже забыли, на уме одно — поесть. Скорей бы! А то уже кишки послипались.

Кроме базара, где мама выменивала хамсу за дрова, она «моталась» — ее любимое выражение — еще на плавни. Низина в русле реки Цемесс. На плавнях, в огородах, остался неубранным урожай: кукуруза, картошка, свекла, тыква, а кое — где еще и помидоры. Хозяева огородов убежали, когда начались бои за Новороссийск, не успели собрать урожай. Немцы тоже не успели поживиться, потому что крепко их поперли из города. Правда, они успели заминировать плавни. То и дело слышались там взрывы — подрывались храбрые наши мамы, которым надо было кормить чем‑то своих ребятишек. Подрывались, но это их не останавливало. Не остановило и нашу маму — она «моталась» туда, потому что нас надо было чем‑то кормить. Мы уже начинали пухнуть от голода. Первым испытал это состояние я. Откровенно говоря, я не помню никаких ощущений. Разве что необычная вялость. И долго не хотелось просыпаться по утрам и вставать. Мама меня буквально вытаскивала из постели. Осматривала и ахала. И плакала. А я не мог ничего понять.