Виктор Ротов - Ближе к истине

По мнению Юрия Яковлевича — это лучший в мире самолет. Кабина, мотор и многие жизненно важные части самолета бронированы. Что позволяло ему сохранять живучесть даже при плотном пулеметном огне.

«Мощь переднего огня, — пишет он, — составляла два пулемета, две скорострельные пушки и двенадцать реактивных установок (на серийных — восемь). Плюс установки заднего огня.

В четырех бомболюках могли размещаться до восьмисот штук осколочных бомб, а под крыльями и фюзеляжем, на внешних держателях, могли подвешиваться бомбы калибром до 250 кг».

Основными целями штурмовика были войска и техника противника непосредственно на поле боя и военные объекты, расположенные на расстоянии до ста км.

Самый мощный из авиационных моторов позволял развивать скорость, значительно превышающую скорости многих истребителей и бомбардировщиков того времени.

«Летчики, — пишет Юрий Яковлевич, — в шутку называли ИЛ-2–й «горбатым», потому что на своем горбу вынес всю тяжесть войны».

Тринадцать раз его сбивали, один раз принудили сесть на вражеский аэродром, но он ухитрился обмануть немцев — улетел от них и вернулся домой невредимым.

Многократно ранен, контужен. Не раз его буквально вытаскивали с того света: таких берегли. Что называется, складывали по частям, сшивали по кусочкам. Чтоб снова и снова летал, бил ненавистного врага.

А с виду — ничего героического. Ничего особенного. И в одежде, и в манерах, и в отношениях с людьми. Всегда сдержан, мягок, спокоен, рассудителен. Дотошно рассудителен. Простое, маловыразительное лицо. Добрые глаза и мальчишески тощенькая фигура. Этакий простачок. Да еще и тихоня. Но воля! Талант!..

Думая о нем, я почему‑то вспоминаю Николая Рубцова. Поэта. (Я учился с ним в Литературном институте им. Горького в Москве). Такой же заурядный, тихий, незаметный. Серенький, нескладный. А потом оказалось!..

Мне кажется, такими людьми, их сознанием и действиями управляют силы свыше. Ибо то, что они делают, их поступки мы не в силах разуметь. Современники Сократа и Диогена, Наполеона и Ломоносова, Пушкина и Лермонтова, Петра Первого и Робеспьера не могли понять эти человеко — явления. Как не можем понять мы Ленина, Сталина, Зорге, Есенина… Как не могу понять я поэта Николая Рубцова, моего однокашника и друга Евгения Дубровина. Или нашего кубанского писателя Виктора Лихоносова; и вот летчика Юрия Яковлевича Чепигу. Они посланцы Вселенной. Ведомы ею по жизни. А после смерти их души отлетают во Вселенную, там облекаются в новую земную плоть, чтоб снова и снова удивлять людей, заставлять подравниваться на них, подражать, чтить и прославлять; а может, страшиться, падать перед ними ниц и ненавидеть.

Пока мы с Юрием Яковлевичем беседовали, моя жена потихоньку готовила обед с его подсказки. Так как хозяйки не было дома.

Мы пообедали, и он объявил нам дальнейшую «программу». Оказывается, у него все было продумано. До мелочей. За обедом о спиртном даже упомянуто не было. Видно, для хозяина это в порядке вещей, а я бы выпил за встречу и знакомство. Грешен: мысленно был слегка недоволен обедом на сухую.

После обеда по «программе» мы пошли в гостиницу и познакомились с супругой Юрия Яковлевича, которая работала там кастеляншей. Потом он повез нас на пляж за город, где особо чистая вода. Оттуда поехали на их дачу, где супруга, отпросившись с работы, готовила нам ужин.

Все это время, пока мы шли, ехали на автобусе, потом снова шли, он рассказывал, рассказывал. Неторопливо, немного монотонно. В нос. При этом мне казалось, что у него каждый рассказ рассчитан по времени ровно на столько, сколько мы находились в пути на данном отрезке. Записывать или хотя бы помечать в блокноте у меня не было никакой возможности. Одна надежда на память. Может, отсюда и пошла моя «метода» общаться с героями — при мне никогда нет не только диктофона или магнитофона, но даже карандаша. Я записываю, если записываю, потом. Дома или в гостинице, когда остаюсь один. И это я нахожу, весьма и весьма эффективным. Потому что я не отвлекаюсь во время общения. Вслушиваюсь, всматриваюсь, запоминаю обстановку, изучаю собеседника… Чего при пользовании записывающими предметами не схватишь.

Я всматривался в лицо Юрия Яковлевича и видел в нем, как на магнитной видеоленте, отражение того, что он озвучивал. Еще больше таилось в глубинах его глаз: бездонная внутренняя сосредоточенность. Слушая его, наблюдая за ним, я все больше убеждался, что имею дело с необыкновенным своей обыкновенностью человеком. Его слова, мимика, голос запечатлевались в памяти.