Виктор Ротов - Ближе к истине

— О — о-о!

— А — а-а!

— Та до кого ж цэ воны таки гости гарнэньки да чистэньки?

— А у нас девчата мэдови!..

Женя ухмылялся, поглядывая на меня. Мол, как, принимаем приглашение? А я наметил: выедем за Абинск и слезем. Солнышко к закату, погода отличная, переночуем в лесу и завтра утром, отдохнувшие, двинем уже по — настоящему пешком.

Отъехав от Абинска километров пять — шесть, я крикнул бабке, что сидела возле кабины:

— Постучи, пусть остановит!

Бабы подняли протестующий крик.

— Чого это?!..

— А як же наши девчата мэдови?

— Га — га — га!

Шофер остановился, высунулся из кабины.

— Что случилось?

— Мы сойдем! — крикнул я.

Женя, недоумевая, засуетился. Я спрыгнул на дорогу, принял от него рюкзаки, потом и его самого. Да не удержал, он свалился, ударился об дорогу.

Машина ушла, мы остались. Кругом лес и горы. Наконец‑то!

— Ты чего, старик? — уставился на меня Женя, держась за ушибленную коленку. — Так хорошо ехали. Такие гостеприимные женщины…

— Все, Женя. Хватит дурочку ломать. Переходим в автономный режим.

— Да? — он осмотрелся. Впереди вставали горы, поросшие лесом. Дорога убегала в ущелье меж гор. Сзади над дорогой сомкнулись кроны высоченных тополей. Внизу слева раскатилась по камням речка Абинка. За речкой зеленел лужок, а дальше тянулось распаханное поле. — А ты знаешь, здесь хорошо! Мне нравится.

— Вон там, на той лужайке, мы и поставим палатку, — сказал я.

Женя глянул на меня с уважением и молча покорился.

Мы перебрались вброд на ту сторону речки, сбросили рюкзаки, и Женя сразу пошел к воде. Ополоснул руки, лицо. Пришел счастливый. Мы поставили палатки, развели костер, приготовили ужин, между делом любуясь природой. На поле паслась стая ворон. Они слетали с тополя, который возвышался над нашими палатками. Солнце быстро садилось в той стороне, где остался Абинск. Бросило сноп сверкающих искр и скрылось за вершинами деревьев.

На реку, затем на лужайку надвинулась тень. И потекла дальше по вспаханному под зябь полю. Воронье закаркало недовольно, взлетело и облепило тополь над нами. Женя стал кидать в них камнями, прогоняя.

Опустились сумерки, стеснились вокруг нашего костра.

Женя пишет: «По ту сторону горной речки кто‑то курил».

И описывает, как Глорский, пошедший с котелком по воду, принял светлячка за огонек сигареты. В это трудно поверить, потому что Глорский дока, все знает. Но Жене, очевидно, надо было упростить его, снять на время яркие, слепящие краски, приземлить. Может, для того, чтобы дать возможность читателю глазами Глорского увидеть всю ту красоту, которая окружала их. И с этого момента Глорский становится похожим на самого автора. Он мягок в движениях, не фонтанирует остроумием, он находится в тихом восторге и глубоко счастлив, созерцая дивные, меняющиеся каждую минуту картины природы. Ночь, звезды, шум речки, летающие светлячки, похожие на мигалки на самолетах; искры от костра, запах дыма и вкусного кулеша.

Родился Женя в поселке Таловая Воронежской области. Потом жил в Острогожске, на берегу речки Тихая Сосна. Там, где родился и вырос художник Крамской.

Все предки его — коренные россияне. От них с генами перешли к нему любовь к земле, природе, тишине. Я понял это тогда, глядя на него, притихшего, счастливого, ушедшего в себя. Вспоминал, как он тяготился многолюдием и сутолокой Москвы. Как рвался из города на просторы окраины, к реке, в лес.

Нашим излюбленным местом в Москве, когда мы учились в Литинституте, был Серебряный Бор. Ездили мы туда автобусом № 20. Там, лежа на теплом песочке или на лежаке, подставив спину солнышку, он писал тогда роман «Тысячелетний дождь», который так и не вышел в свет. А я, стараясь не мешать ему, читал учебник.

Однажды к нам прискакала ворона и стала нахально рыться своим огромным, похожим на кайло, клювом в наших вещах. Женя сказал;

— Витя, прогони ее. Она видела, как мы покупали бутерброды, и теперь ищет их.

Я стал прогонять ворону, но она не только не ушла, она бросилась на меня драться. Мы обалдели. Женя швырнул в нее босоножек. Она отпрыгнула, но потом снова пошла к вещам, где в портфеле действительно были бутерброды с отварной севрюгой.

— Слушай, старик, надо пожертвовать один бутерброд, иначе она не даст нам заниматься.

Пришлось отдать ей один бутерброд.

Ворона склевала его и прониклась к нам полным дове

рием. Она перелетела и села к Жене на подголовник лежака. Жене понравилось это.

— Давай, старуха, диктуй, а я буду записывать, — сказал он вороне. Она заинтересованно посмотрела на раскрытую пайку одним, потом другим глазом. Может, она думала, что это сыр. Пыталась даже клюнуть. — Ну ты! — прогнал ее Женя. — Роман не опубликован еще. Иди‑ка ты к Вите и займись политэкономией.