Виктор Ротов - Ближе к истине

Роман оставляет в душе горький осадок сознанием того, что да — мы такие. Внутренне «захламленные», заидеологизированные. Мы настолько дистанцировались от живого человека, воздвигнув над собой идею, что и себя уважать перестали. Между тем, что есть идея без человека? Если завтра не станет на Земле людей, то зачем идеи? Мы так увлеклись идеей материализма, что саму материю пе

рестали замечать. Мы душим один одного, топчем, унижаем и уничтожаем ради какого‑то коммунизма, которого никто никогда и в глаза‑то не видел и не знает, что это такое. А вот поди ж ты — в пасть этой особы брошены десятки миллионов жизней.

Понимая, что он коснулся самых тонких струн человеческого бытия, автор чрезвычайно обстоятелен в обрисовке персонажей, в глубинных мотивах, побуждающих их на те или иные поступки. Посмотрите, с каким тщанием выписана обстановка, в которой бытует Верещагин, отринутый заживо обществом. Это его кочегарка с мрачными тонами и полутонами. Она как бы символизирует нашу в недалеком прошлом страну, когда все мы были заживо отвержены. Теперь еще в большей степени. И опять же в поисках новой идеи устройства человеческого общежития. Такая жизнь за пределами нормального человеческого бытия порождает страшную философию. Наподобие философии Верещагина. Он смирился с тем, что его отвергло общество заживо. И его грязная, в полумраке кочегарка вполне его устраивает. Устраивает этот затерянный мир, и сам себя он устраивает в этом затерянном мире. Он понимает, что обух плетью не перешибешь. Но жить‑то как‑то надо. И он спасается в этой кочегарке, в этой закопченной скорлупе. Как бы невидимый и недосягаемый для бурь, свирепствующих там, наверху, в так называемом человеческом обществе. Где уже перекатываются не очистительные волны созидания, а разрушительные валы дерьма.

Или возьмите обрис бытовой обстановки, в которой живет Шелухин. Привычный «художественный беспорядок» в доме. Нет стола, за которым бы работал профессиональный журналист. Книги разложены без всякого библиографического порядка, хотя он помнит, где какая лежит.

Этот нарочитый беспорядок и непритязательность в быту, да и на работе, уживаются, однако, с внутренней самоорганизованностью. Он чётко соблюдает дистанцию с дочерью — так лучше, удобнее во всех отношениях. Он ушел от властной и закомплексованной идейно жены Анны Изотовны, бывшей жены Верещагина, с которым они были когда‑то друзьями. Он весьма и весьма осторожен в разоблачении своей бывшей жены, когда их дочь начинает задавать щекотливые вопросы. Он ходит вокруг да около, строго соблюдая дистанцию от всего, что может бросить

на него тень. Это неглупый, расчетливый, очень осторожный и по — своему самоорганизованный человек при кажущейся внешне несобранности.

В результате перед нами расклад трех человеческих особей, трех сущностей бытия: принципиально идеологизированная (Анна Изотовна) — беспринципно эластичная (Шелухин) — безнадежно совестливая (Верещагин-Поветьев). Читатель как бы поставлен перед выбором — с кем ты? С Анной Изотовной, Шелухиным или Верещагиным? А может, с Вахрушевым? Этим слугой времени. Этим сильным, но подлым человеком. Ядовитым, как горная гюрза. Ему, гаду, выпала гадова смерть: он сам себя убивает из собственного ружья. Этим автор как бы выводит этого типа из выборного ряда. На него не стоит равняться. Поскольку это типичный наемник времени, в котором господствует подлость. О таких не стоит долго говорить. А вот о первых трех типах людей стоит подумать, читатель.

И думаешь. И начинаешь ставить себя в тот или другой ряд. Нет! Ни Изотовной, ни Шелухиным, ни Верещагиным с Поветьевым многие, наверно, не захотят быть. В чистом виде. Потому что в каждом из них есть своя гнильца, свои метастазы злокачественной опухоли. Но что‑то каждый бы взял от одного, другого и третьего. В основном — лучшее. Подвигнуть читателя к этому выбору и есть, очевидно, сверхзадача автора. И он ее, по — моему, решил, обнаружив настоящее мастерство художника. Дело мастера, говорят, боится. Я бы слегка переиначил — дело мастера… уважает. А потому дается ему. Если мастер работает на совесть.

Кроме совершенно приличного умения конструировать сюжет, тщательно гранить фразу, интересно подавать материал, я особо отмечаю его умение обновлять слова. Ставить ключевое слово в такой ряд, где оно сверкает новой свежестью. Поэтому язык произведений Валерия Шатыгина отличается емкостью, яркостью и «вкусной» новизной. Например, «На всякую охотку могутка только в сказке бывает». «Слезная грусть». «Слаще конфеты только мужик, которого любишь». «Фронтовое братство, которое кончилось с последним военным залпом». «Если хочешь быть невиновной — виновать других». «Когда люди стреляют друг в друга — всегда заступы наточены, всегда гладки, отполированы ладонями и прикладисты их черенки». «У каждого свои обиды, а значит и своя правда». «Редак