«Когда сыны Исраэйля были в пустыне, нашли раз человека, собиравшего дрова в день субботний. И те, которые нашли его собирающим дрова, привели его к Моше и Аарону и ко всей общине. И оставили его под охраной, потому что не было еще определено, как с ним поступить. И Господь сказал Моше: смерти да будет предан человек сей; забросать его камнями всей общине за пределами стана. И вывела его вся община за стан, и забросала его камнями, и умер он, как повелел Господь Моше» («Числа», 15, 32–36).
Не этот ли эпизод вырвал из его груди столь отчаянный для своего времени тезис: «Сын человеческий — господин и субботы»?
Как бы там ни было, но эпизоды такого рода не могли не вызывать в романтической душе чувств протеста против окружающего миропорядка и его идеологии. Вся Тора наделяет Бога чертами справедливого, но предельно жестокого, непрощающего отца и господина. Он велик и страшен. Особенно неимоверными угрозами и проклятиями насыщена заключительная, пятая часть Торы — Второзаконие. Главу 28 (15–68), к примеру, — прочтите сами! — невозможно читать без подавленности и ужаса.
Совершенно ясно, что только в такой атмосфере, только на этой почве и могла родиться сама потребность в Боге, во-первых, более конкретном и, во-вторых, более добром, не карающем «за вину отцов детей третьего и четвертого рода» («Второзаконие», 5, 9), а умеющем прощать.
Христианская идеология и была ответом на эти запросы времени и среды. Еще при жизни еврея Павла она придала Богу конкретные, в значительной мере, антропоморфные (человеческие) черты, а идее страшного и без устали карающего Бога противопоставила идеи прощения и искупления греха. Все было бы замечательно, но… — как всегда, это проклятое «но», — но на утверждение этих идей в дело были пущены меч и эшафот. Такова диалектика нашей жизни, ее высший пилотаж. Бог, сильнее дьявола, — сверхдьявол, или «добро должно быть с кулаками». Ни одна идея, сколь любвеобильной она ни была б, не приходит в мир без ненависти и насилия.
Таким образом, рожденный нами ангел обернулся дьяволом, оказался зверем, который набросился на нас же и не унимался на протяжении почти двух тысячелетий. В этих условиях бесконечной травли, гонений и выселений то из одной страны, то из другой, идеологическая непримиримость перешла в расовую неприязнь. Антисемитизм. Какая это особая, уникальная, единственная в своем роде форма неприязни и (или) ненависти! Все народы не любят друг друга по-разному и только евреев — одинаково. Ничего подобного этой форме национальной враждебности, когда все против одного, в мире не существует.
Полагают, что антисемитизм возник еще в пору греческого и римского господства. Если это так, то он мало чем отличался тогда от обычных стадных инстинктов взаимной неприязни между этнически разными народами. Правда, уже в то время существовали авторы, которые клеветнически злобно искажали еврейскую историю и принципы иудаизма. Резкий отпор одному из таких клеветников дает книга Флавия «Против Апиона». И тем не менее, это еще не совсем антисемитизм. Настоящий антисемитизм — махровый, массовый, подкрепленный идеями! — зарождается лишь в процессе идеологической борьбы христианства с иудаизмом.
«И рассеет тебя Господь по всем народам, от края земли до края земли… И станешь ужасом, притчею и посмешищем среди всех народов, к которым отведет тебя Господь» («Второзаконие», 29, 64 и 28, 37).
Как же это случилось? Ведь во имя Господне народ не пощадил страны своей, а Он вон какую кару на него наслал! Не логично, вроде бы. Хотя, кто знает, возможно, и Ему восстание против Рима было не по душе!
Оставляя на долю наших теологов разрешить эту загадку, укажу на очевидную предопределенность антисемитизма именно фактом рассеяния.
Оказавшись, с потерей своего отечества, бездомным и стремясь в этих условиях сохранить свое Учение, еврейство вынуждено было замкнуться в пределах духовного и физического гетто. В нем-то, в гетто, ставшим «ужасом, притчею и посмешищем среди всех народов» (слово в слово по Господней воле!), и выковывается образ еврея, который должен был научиться жить, находить средства пропитания в условиях враждебного окружения «гоев». Это был образ мелкого торговца, ростовщика и проныры, очень отличавшегося от всех и одеждой, и обликом, и религиозной обрядностью. Внешнее отличие рождало дополнительную неприязнь и неприятие, что не замедлило отразиться в массовых гротескных народных шаржах и карикатурах, в устных преданиях, в сплетнях и клевете, в анекдотах, в массовых судебных процессах, обвинявших евреев в убийстве христианских сирот для ритуального использования в маце их крови.
Читать дальше