Лев Ленчик: Четвертый крик

Полагаю, что времени для того, чтобы опомниться было вполне достаточно. Год, а то и полтора — не меньше, ибо поход Веспасиана на Иудею начался в 67 году, а разрушение Иерусалима и храма его сыном Титом произошло в 70-м.

Пока новый император укреплялся на троне, ему было не до Иудеи, и, кроме того, в его окружении было много евреев. Много друзей-евреев было и у молодого Тита, который в это время по уши влюбился в сестру царя Агриппы — Веренику. Исходя из этих благоприятных обстоятельств, у меня нет никаких сомнений в том, что конфликт можно было уладить, что гибель страны не была уж столь безнадежно неизбежной.

Однако зелоты сочли остановку в войне за слабость врага и этим лишь подкрепили свои иллюзии на победу. Даже уже в осажденном Титом Иерусалиме, когда никаких сомнений в поражении не осталось, они продолжали держать народ мертвой хваткой, стараясь затащить его в могилу вместе с собой. Иначе не объяснить их сумасбродное сопротивление и отказ от перемирия, неоднократно предлагаемого Титом?

«Люди тысячами умирали от голода и эпидемий. Выход из города был запрещен под страхом смертной казни. Зелоты держали город такой же мертвой хваткой изнутри, как римляне снаружи. Подозреваемых в принадлежности к партии мира сбрасывали со стен города в пропасть». Эти слова принадлежат не Флавию, а Даймонту, который, как я уже сказал, высоко оценивает героизм иудеев, ибо для их подавления Риму понадобились самые отборные полки и более трех лет сражений.

Описание Флавием жизни в осажденной столице невозможно читать без содрогания. Именно над этими страницами у меня, вместе с острой болью, прорвалась мысль о холокосте, который мы сами себе устроили. В устах древнего историка, с этим словом незнакомого, — это был «мятеж в мятеже, который, подобно взбесившемуся зверю, за отсутствием питания извне, начинает раздирать свое собственное тело» («ИВ», кн. 5, гл. 1).

Город был разделен на три враждебных лагеря, во главе которых стояли Элеазар, Иоанн и Симон. И все трое не переставали воевать между собой за господство над храмом. Люди, приходившие в храм, «падали жертвами царившей междоусобицы, ибо стрелы силой машин долетали до жертвенника и храма и попадали в священников и жертвоприносителей… Тела туземцев и чужих священников (евреев из других городов — Л.Л.) и левитов лежали, смешавшись между собою, и кровь от этих различных трупов образовала в пределах святилища настоящее озеро».

Стремясь ослабить друг друга, эти три лидера зелотов, при нападении друг на друга сжигали здания, находившиеся на территории противника, «наполненные зерном и другими припасами», «точно они нарочно, в угоду римлянам, хотели уничтожить все, что город приготовил для осады, и умертвить жизненный нерв собственного могущества. Последствием было то, что все вокруг храма было сожжено, что в самом городе образовалось пустынное место, вполне пригодное для поля битвы между воюющими партиями, и что весь хлеб, которого хватило бы для осажденных на многие годы, за небольшим исключением, был истреблен огнем» (Там же).

В примечании к этому месту Я. Л. Черток добавляет, что об уничтожении хлебных запасов рассказывают также историк Тацит и талмудические источники: Гиттин и Мидраш.

«В то время, когда город со всех сторон громили его внутренние враги и ютившийся в нем всякий сброд, все население его, как одно огромное тело, терзалось в сознании своей беспомощности. Старики и женщины, приведенные в отчаяние бедствиями города, молились за римлян и нетерпеливо ожидали войны извне, чтобы избавиться от потрясений внутри. Граждане, объятые паническим страхом и совершенно растерявшись, не имели ни времени, ни возможности подумать о возврате; не было также надежды ни на мир, ни на особенно желанное бегство. Ибо все было занято стражами, и как ни враждовали между собой главари… во всем остальном, но мирно расположенных людей или заподозренных в желании бежать к римлянам они убивали, как общих врагов; их солидарность только и проявлялась в умерщвлении тех, которые заслуживали быть пощаженными. День и ночь беспрерывно слышались громкие крики сражавшихся, но еще печальнее было тихое стенание плачущих!» (Там же).

В какое-то время в город просочились слухи, что Тит разрешает перебежчикам селиться в любой местности страны. В этой связи, несмотря на угрозы казни, бегство из города стало едва ли не массовым. Люди продавали за бесценок свое имущество, а вырученные на них монеты проглатывали с тем, чтобы по другую сторону границы иметь на что жить. Когда об этом узнали римские солдаты, они стали распарывать беглецам животы. Флавий настаивает, что, узнав об этом, Тит возмутился и только потому не казнил убийц, что их было слишком много. Я в это слабо верю, поскольку следы идеализации Тита в «ИВ» настолько очевидны, что порой выглядят навязчивыми.