Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Охватывает диссидентский трепет от прикосновения к запретному. Времена меняются: разрешили «Архипелаг ГУЛАГ» — пришел черед «Сталина в ссылке, читающего письмо Ленина», стал доступен Иосиф Бродский — пора возвращать Бродского Исаака. На вернисаже Татьяна Городкова, главный хранитель фонда советского искусства Третьяковской галереи, сказала мне, что в старом здании в Лаврушинском переулке останется все до 1917 года, а все, что после, перейдет на Крымский вал, где места хватит не только супрематизму, но и соцреализму. Так что, если все пойдет хорошо, скоро и на родине можно будет увидеть полотно «И. В. Сталин делает доклад по проекту Конституции на VIII внеочередном Съезде Советов».

Кстати, именно на этой картине, где Ворошилов, Молотов, Калинин обмениваются за спиной Сталина добрыми радостными улыбками, я заметил то же выражение лиц, что и у публики в Нью-Йорке. Происходит погружение в теплый спокойный океан. Конечно, это детство. Детство в самом широком смысле: уют, уверенность и красота.

Я поймал себя на чувстве — странном и даже стыдном — в зале, так сказать, настоящих художников. Например, когда разглядывал «Купание красных конников» Кончаловского (смелая постимпрессионистская манера не просто большого мастера, но и культурного профессионала, знакомого с мировыми достижениями эпохи). И вдруг понял, что мне отсюда хочется уйти, ощутил легкое раздражение от грубых мазков после комфортабельной гладкописи всей экспозиции. Зачем это? Как же терпим был Хрущев, всего только накричавший в манеже на Эрнста Неизвестного и его коллег. А ведь мог и бритвой по глазам полоснуть. Каково было им, выросшим на одних передвижниках! Говорят, когда Хрущев увидел картину Фалька с зеленой женщиной, то был возмущен — но тем, что натурщицу вымазали краской, такое вот извращение. Его прямое честное воображение не проникало в те порочные закоулки сознания, где могла родиться мысль изобразить зеленым цветом натуральную розовую женщину.

На выставке «Сталинский выбор» и розовых женщин нет. Соцреализм той поры не жаловал обнаженной натуры, как бы опираясь на целомудренную чеховскую формулу прекрасного, где о теле ни слова, а одежда учтена. Одежда, вроде компенсируя ее небогатое разнообразие, выписана тщательно и любовно. Живописные мундиры можно выставлять отдельно, но и женские наряды хороши простодушной пестротой — как на моей любимой картине Ефанова и Савицкого «Конный переход жен начсостава».

Атмосферу неизбывного праздника создает эта суггестивная красота. Учитывая коллективистскую установку на многофигурность, можно прикинуть, что всего в сотне картин — тысячи полторы лиц. И лишь одно — неприятное: на картине Антонова «Разоблачение вредителя на заводе». Да и там отвратительная вражеская личина почти заслонена красивыми возмущенными лицами рабочих.

То же — в культовых фильмах эпохи. В «Светлом пути» беглую сцену с вредителями почти и не замечаешь — остается лишь факт доблести героев. Еще нагляднее «Девушка с характером», где работница зверосовхоза Катя Иванова ловит диверсанта походя, между чисткой зубов и выходом на работу. Все так обыденно, что поимка и конвоирование кажутся завязкой какого-то комического эпизода, пока не появляются пограничники и не срывают со шпиона зачем-то (из-за границы же пришел!) приклеенную бороду.

На выставке я понял: слишком много чести врагам, чтоб уделять им время, место и душевные силы. Враг существует умозрительно, вечным напоминанием, вторгаясь в любую лирическую песню, мы его ждем, конечно, и в превентивном порядке «сурово брови мы насупим», но разглядывать его пристально — это чересчур. Только уж потом, на распаде цельного мировосприятия, возникли подробные и неоднозначные портреты врагов и начали вышибать слезу белые офицеры и запутавшиеся резиденты. Но пока броня была крепка, враг был незаметен, как вошь на мундире.

Все логично: строился рай на земле, где должны помещаться архангелы, ангелы и праведники. Для других и места были другие, некрасивые: тундра, скажем.

Красоту и праздник создают вовсе не одни парадные полотна. Наряду с официозом — вроде канонического герасимовского «Ленина на трибуне», чуть приземленных «Сталина и Молотова в Кремле» Ефанова или пламенного «Кирова» работы Бродского — был и полуофициоз. Это вожди в непринужденных позах: «Ленин и Горький на рыбалке на Капри», «Ленин на автопрогулке с детьми», «Сталин, Молотов и Ворошилов у постели больного Горького» или те же трое, главная культурная мощь партии, слушают в чтении того же Горького «Девушку и смерть» (уникальная в мировой литературе вещь, которую никто не читал, но известно, что она посильнее «Фауста» Гёте).