Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Но на меня большее впечатление производит история о том, как Сталин принимал новую модель советского автомобиля. Машина была задумана двухдверной. За руль сел шофер, рядом — генсек. На заднем сиденье — два конструктора, авторы модели. Покатались, убедились в ходовых данных. Потом Сталин велел сначала отвезти конструкторов домой, так что те онемели от монаршей милости. Подъехали к дому. Сталин сидит. Двое на заднем сиденье — тоже, кто же возьмет на себя смелость предложить: мол, сперва вы выходите, Иосиф Виссарионович. Проходит несколько драматических минут, и Сталин наконец говорит: «Понятно, товарищи?» Машина была перестроена на четыре двери.

Если все эти истории правда, то Сталин действительно обладал чувством юмора. Но — державным, монаршим, верховным. Он острил с высокой позиции, что облегчает дело. Такое соотношение уровней само по себе продуцирует юмористическую ситуацию, провоцирует вышестоящего к насмешке, вызванной фиксацией неравенства сил. Вариант «Толстого и тонкого».

Иная расстановка позиций была у Хрущева. Он оказывался на равных. Ему в принципе мог возразить любой. И — возражал. На что никто никогда не осмелился бы во времена Сталина. Отсюда — бесконечное количество анекдотов про Хрущева. Вплоть до самых нелепых. Я хорошо помню историю, которую рассказывали не как анекдот, а как подлинный случай.

Хрущев был в Англии. Его пригласили на банкет в королевский дворец. На обед подали рыбу, а Хрущев уже знал, что рыбу ложкой не едят. А здесь рядом с тарелкой лежит ложка. Тут Хрущев решил опозорить англичан и говорит: «Я не понимаю, зачем ложка, ведь нам, кажется, рыбу подают?» А королева ему и отвечает: «А соль ты будешь руками брать, что ли?»

Над этим охотно смеялись даже те, кто в самом деле доставал ложку из-за голенища, — будь бы на столе хоть филе-миньон. Хрущев низводился до понятного и часто приниженного уровня. Он вообще был понятен и прост.

В целом после смерти Сталина в стране произошел кризис самого понятия — вождь.

Монументальность Сталина вызвала к жизни потребность в простоте и доступности лидеров — как противодействие диктату его обожествленной личности.

Целиком был пересмотрен Ленин. О нем совершенно серьезно рассказывали истории с былинными зачинами: «Известно, что Владимир Ильич, будучи человеком удивительной скромности, терпеть не мог пышных торжеств, юбилейных речей, адресованных ему подарков». Один мой знакомый писал в физкультурном институте курсовую работу о том, как Ленин в Швейцарии совершал дневные прогулки в 70 километров по горам. Портной излагал в «Огоньке» длинную неинтересную историю, в которой вся информация сводилась к тому, что у Ильича было только одно пальто.

А главное — выяснилось, что Ленин был отчаянный хохотун и остряк.

Старая большевичка Е. Драбкина вспоминала, «какой хохот стоял на заседании Военно-революционного комитета», «сколько взрывов смеха было хотя бы вокруг вызовов телефонной станции». И — «как во всем и везде, самым веселым, самым жизнерадостным был Владимир Ильич!» «Ух, как умел хохотать. До слез», — вспоминала о нем Надежда Константиновна.

Апофеозом ленинской смешливости можно считать пьесу нынешнего прораба перестройки Михаила Шатрова «18-й год», где Коллонтай говорит: «А вы помните, как отреагировал на это Ильич? Как он расхохотался. Я отлично помню его слова: «Как же можно совершить революцию без расстрелов?..» Действительно смешно.

Это напоминает юмористическую рубрику в газете «Чертова перечница» — были такие издания в Петрограде 18-го года, там печатались шутки типа «Наш расстрел везде поспел».

Надо сказать, на фоне правительственного юмора, возрожденного воспоминаниями о Ленине и реальным хрущевским смехом, чудовищно выглядели советские интеллигенты. Вознесенский требовал убрать Ленина с денег — «так цена его высока»; Чичибабин хотел быть «таким, как Ильич»; Румянцева по-бабьи причитала:

После преклонения перед Сталиным было заманчиво застегивать пальто доступному бронзовому Ленину.

Тут стоит вспомнить, что Горбачеву пришлось одернуть на партсъезде режиссера Кулиджанова, слишком уж раскатившегося в славословиях генсеку, превзойдя в этом и советских чиновников, и партийных функционеров. Как выразился по другому поводу один литератор — хуже нас никого нет.