Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

В Нью-Йорк Евгений Арье привез именно спектакль «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» — по пьесе, которую лет двадцать назад, еще в Ленинграде, перевел Иосиф Бродский. Перевел, скорее всего привлеченный парным героем, несколько напоминающим его двуединых Горбунова и Горчакова из одноименной поэмы — тех самых, которые на новом уровне возродились после в пьесе «Мрамор».

После спектакля я сказал Арье, что теперь ему самое время ставить еще более трудный «Мрамор» — и попал в точку: он уже поспорил, что поставит пьесу Бродского. Я считаю, можно верить; пари — на два ящика коньяка.

Есть и еще основание для доверия — отличная постановка Стоппарда, пьесы разговорной, текстовой, погруженной в мировую культуру. Кажется, что такие вещи созданы для чтения, что драматическая форма — прием, акцентирующий высказывание, не затененное повествованием и описанием. Михаил Чехов, сказав, что «будущие пьесы, наверное, неудобно будет читать, их можно будет только играть», ошибся минимум наполовину. С Беккетом или Ионеско он пусть угадал, но как быть со Стоппардом или Бродским?

Впрочем, «как быть?» — вопрос как раз режиссерский, и Евгений Арье показывает, как его спектакль в высшей степени театрален — по формуле Ролана Барта: «Что такое театральность? Это театр минус текст». Вот то, что «минус текст», придумано Евгением Арье талантливо — прежде всего — сцена. Это узкий помост между двумя дверьми, где гуляет сквозняк буквальный, метафизический, мировой. Философский фарс Стоппарда обрел пространство. А времени у этой парафразы вечно шекспировского шедевра нет и не было.

В сочетании «философский фарс» режиссер делает упор на второе слово. И это — единственная возможность сохранить первое. Мысли о свободе и несвободе, о праве и обязанности выбора, о личности в истории, о масштабе человека, о красоте смерти и ее неразличении с жизнью — все это можно прочесть, но удивить — лишь при одном условии: это должно быть показано интересно.

Стоппард выделил в многообразии «Гамлета» идею лицедейства. Арье ее усилил, широко введя фарс — инструмент нарушения правил, оружие победы над благоразумием и несвободой, в том числе над трагической предопределенностью. Фарсовая пантомима, резко и остро сыгранная, усиливает ощущение театрализованности мира и тем самым парадоксально делает знакомыми философские коллизии. Так узнаешь себя в карикатуре или комнате смеха.

Тут, конечно, не обойтись без хорошей актерской игры. В первую очередь это Борис Аханов, размашисто и изящно сыгравший Актера. Мне всегда казалось, что у Шекспира Первый актер как бы насмехается над Гамлетом, когда тот дает длинные и плоские указания, — короткими репликами ставит принца на место. Из второстепенных очень хорош Евгений Гамбург — мафиозный пахан Клавдий. В паре заглавных героев простак Розенкранц (Марк Иванир) выглядит убедительнее умника Гильденстерна (Евгений Терлецкий) — так обычно бывает и в жизни.

Но лучше всего массовые сцены с пантомимой: на помосте, на сквозняке, нигде и никогда. А главное, в чем и состоит замысел драматурга, — неизвестно зачем.

Стоппард — кажется, третий, кого заинтересовали Розенкранц и Гильденстерн. Я знаком еще с двумя схожими фактами культуры. Чикагский поэт Наум Сагаловский, пересказавший Шекспира, упомянул в перечне персонажей: «Полоний, мать его, и ейный хахаль, и два еврея — Кац и Розенблат». Помню анонимную песню «И ходит Гамлет с пистолетом», а в ней строки: «Но Гамлет был совсем не простодушен, он за себя двух корешей послал: один из них был в поезде задушен, ну а другой так без вести пропал». Тут имена вовсе опущены, но коллизия психологически передана верно.

Ведь серьезно: в стороне от магистралей шекспироведения, искусствоведения, человековедения остается один из самых главных — в контексте нашего времени — вопросов: почему Гамлет убил Розенкранца и Гильденстерна?

Что они ему сделали? Ну шпионили, в том не преуспели — и Гамлет это знает: он их и одурачил своими штучками с флейтой, песнями и прибаутками. Гамлет знает, что Розенкранц и Гильденстерн, сопровождая его в Англию, не ведают, что везут принца на казнь. Они не злодеи, а всего лишь мелкие, да еще и неудачливые стукачи.

Но датский гуманист расправляется с ними страшнее, чем с другими, неизмеримо более виноватыми. Подменяя письмо и тем отправляя университетских товарищей на эшафот, Гамлет оговаривает, чтобы им не дали времени исповедаться: в действиях христианина это особая деталь. Не зря русские переводчики смягчали: «не дав помолиться» (Лозинский), «без суда и покаяния» (Пастернак) — хотя в оригинале речь идет о стандартной процедуре предсмертной исповеди, в которой не отказывали и самым закоренелым преступникам: not shriving - time ailowd .