Дмитрий Губин - Русский рулет, или Книга малых форм. Игры в парадигмы (сборник)

Словом, shit happens. Другое дело, какой алгоритм – автоматически – начинает выполняться в куче свалившегося на людей дерьма.

Мне, например, точно известно, что в таких условиях изо всех видов связи работает более-менее одна: сотовый телефон. И Lufthansa, которой я много летаю (я участник программы для «частых путешественников» Miles & More) шлет мне sms-сообщения обо всех изменениях рейса (но шиш мне хоть раз что прислал «Аэрофлот», хотя у меня «серебряный» статус в программе «Аэрофлот-бонус»). И что, например, интернет – тоже отличное средство массового оповещения (просто во время коллапса в аэропортах wi-fi надо делать бесплатным). А еще после задержки моего рейса из Мадрида в Валенсию авиакомпания «Иберия» извинялась и прямо на борту выдавала ваучеры на бесплатный полет. Или, вон, во Франкфурте в «чистой» зоне все пересадочные рейсы обеспечивают бесплатной водой и кофе, так что неплохо бы и нам такое устроить… А говоря шире – в каждом российском аэропорту должен быть четкие правила поведения в условиях ЧП.

Тут я должен был бы поставить точку – с чувством, как водится, глубокого удовлетворения. Но не могу, и не только потому, что каждые полчаса звоню то пасынку, то знакомому начальнику из «Аэрофлота», то в справочную «Шереметьева».

Дело в том, что российский аэропортовый коллапс – ну, а если хотите, и вообще российский коллапс – развивается по одному и тому же алгоритму. Это главный алгоритм последнего российского, единоросского, общерусского десятилетия, и он звучит так: «Главное – деньги, а на тех, кто без денег, мы положили с прибором». Вот почему владельцы кафе и магазинчиков в «чистых» зонах не отпускают воду бесплатно никому, даже детям, но вместо того накручивают цены. Вот почему в «домодедовской» «Евросети» требуют деньги за подзарядку телефонов, даже если звонить нужно срочно, а наличные за три дня ожидания иссякли. Вот почему в «Шереметьево» слышны голоса вышедших из себя пассажиров, но не представителей «Аэрофлота», которые вместо того, чтобы организовать пассажиров в группы, выбрать старших, переписать у этих старшин телефоны – потому что так проще информировать, помогать! – трясутся от страха потерять работу, но не совесть. Если у вас нету совести, то вам ее не потерять.

В стране вообще почти не осталось ни стыда, ни совести: ни внизу, ни вверху… простите, звонит телефон: прервусь.

…ну вот, звонил тот самый аэрофлотовский начальник… Сказал, что еду и воду в аэропорт подвозят, но что по пути половину разворовывают. И что точной информации по вылету рейсов он сам не смог раздобыть. Но что накануне он весь день в «Шереметьево» провел и весь этот ужас сам видел. А потом добавил: «Все случилось потому, что все думают о финансовых показателях, а не о людях. Можешь так и написать, только на меня не ссылайся…»

2011

Многие разумные, образованные люди, стоит заговорить о бюрократии – а русский чиновник растет количественно и, в смысле доходов, качественно, – вдруг превращаются в карасей-идеалистов.

Они полагают, что можно создать такую систему оценки чиновников (например, по скорости обслуживания посетителей) или провести такую реформу (например, разделив министерства на ведомство-заказчика и комитет-исполнителя), что чиновные дядечки и тетечки, умеющие лишь жаловаться на зарплату и губить посетителям, превратятся в цыпочек и лялечек, друзей человека. Мухтар, ко мне!

И чем ближе разумный и образованный человек к власти, тем больше он в такой технократический подход верит.

Большинство подобных людей – от Дмитрия Козака до Михаила Дмитриева – воспитывалось в советское время, однако так и не стало ни достаточно советским, чтобы перенести на бюрократию теорию о классовом обществе, – ни антисоветским, чтобы прочесть в самиздате «Новый класс» Милована Джиласа. Югославский коммунист еще в 1957-м написал (и получил в качестве гонорара 7 лет тюрьмы) книгу, в котором определил и место бюрократии в обществе (она живет за счет не производства, а перераспределения), и ее внутреннюю структуру (номенклатура есть механизм кадрового обновления).

Я когда-то знакомством с этой не бог весть какой сложности идеей был потрясен. Оказывается, чиновник – это не формалист-крючкотвор (с чем и во времена СССР власть великодушно разрешала бороться), а представитель класса, всегда и везде стремящегося захватить не ему принадлежащий продукт.