Валентин Фалин - Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Вывод таков. Любая система, основанная на внеэкономическом принуждении, выше феодализ­ма подняться не может. Ни по производительно­сти труда, ни по эффективности, ни по социаль­ным благам, ни по уровню благосостояния.

Еще в 20-м году Троцкий предложил превра­тить страну в гигантский концентрационный ла­герь, точнее — в систему лагерей. Достаточно по­читать материалы IX съезда партии и выступления Троцкого. В них он изложил невиданную в исто­рии программу, суть которой в том, чтобы рабо­чие и крестьяне были поставлены в положение мобилизованных солдат. Из этого контингента формируются трудовые части по принципу воин­ских частей. Каждый человек обязан считать себя солдатом труда, который не может свободно рас­полагать самим собой. Если дан наряд перебро­сить его в другое место, он должен его выполнить. Если нет — будет дезертиром, которого надо уничтожать. Троцкий утверждал, что принудитель­ный труд якобы при всех обстоятельствах произ­водителен. И надо сказать, что IX съезд в прин­ципе утвердил эти троцкистские постулаты. Через ненаказуемое злодейство человеческая жизнь к 20-му году вообще уже ничего не стоила.

Именно в разгроме товаропроизводителя, всего товарного производства и находится корень наших бед. Из этого источника и начала неиссякаемо бить социальная апатия. Человек не имел возможности заработать. Он имел возможность получать — по нор­ме, по пайку. Потом появилась зарплата, а факти­чески казенное жалованье по вилке — от сих до сих.

Итоги военного коммунизма говорят сами за себя. В 20-м году по сравнению с 17-м все умень­шилось в 10, 12, 16 раз. На 50 человек населения производилась пара обуви. Рабочие, занятые самым тяжелым физическим трудом, в Москве получали 225 г хлеба, 7 г мяса или рыбы, 10 г сахара. И за­кономерно, что 1 марта 21-го года восстали моря­ки Кронштадта, взорвалась тамбовщина.

Революция уверенно шла к своей гибели и толь­ко, уже погружаясь в пучину, спохватилась и пере­шла на другие рельсы, нормальные рельсы эконо­мического принуждения.

Революцию спас нэп. Спасет ли перестройка? Да, если работать. Пока же наш хозяйственный механизм пробуксовывает, хотя запаса времени у нас просто нет. Оно беспутно промотано после смерти Сталина. И Хрущевым, и особенно бреж­невским руководством.

Сейчас шансы сторонников перестройки под­вергаются очень серьезным испытаниям. Об этом свидетельствует всплеск националистического экстремизма и феодальных мерзостей типа Фер­ганы.

Нам нужно основательней изучать опыт начала 20-х годов. Он тем и хорош, что доказывает воз­можность революционных изменений сверху бук­вально в считанные месяцы. Без двух основопола­гающих законов: закона о собственности и зако­на о свободе торговли, то есть создания рынка, — перестройка обречена на террор недоумков и умных злодеев. Месть, естественно предположить, будет беспощадной. Все эти мини-бывшие и на­стоящие ничего не забудут и никого не простят. Тем более часть «низов», которая всегда и всем недовольна, которой только бы против власти, охотно поддержит своих представителей в антипе­рестроечных верхах. А радикалы, расползаясь, как раки из решета, в разные стороны, но еще опья­ненные шумом толпы, замахиваются на власть, хотя ясно, что тут потеряно элементарное чувство меры.

Протяжная песня сталинизма — презумпция ви­новности советского человека, который априорно виноват во всем. Виноват, что плохо работает, что ворует, что политически недозрел, что плохо слу­шается начальство. Он виноват всегда и везде. Что­бы удержать такую нагрузку на человека, надо было создать особую систему. И она, надо сказать, была создана на базе утопий, прежде всего на утопиях бестоварного производства, внеэкономического при­нуждения к труду.

Мощнейшим рычагом моновласти, монособствен­ности стал принцип «распределяй и властвуй». И до тех пор, пока распределять материальные блага бу­дут люди, аппарат управления, а не труд, не рынок, мы будем иметь то, что имеем. Потом вообще ниче­го иметь не будем. Общество требует от государства благ: масла, мяса, молока, одежды, квартир, — но го­сударство само не в состоянии удовлетворить и ма­лую часть этих требований. И посему — смута неми­нуема.

Агония тотальной государственной собствен­ности условно началась 1 июня 1985 года, ког­да стартовала кавалерийская атака на пьянство. Лишившись «пьяной» части бюджета, государст­во стремительно стало агонизировать. К этому его подтолкнуло и падение цен на нефть, на другие ресурсы, не шибко урожайные годы, Чернобыль и т. д. Государственная форма собственности на­чала разлагаться: отсутствие мыла — это уже раз­ложение казенного тела. Там, где монополия го­сударства, там нет хозяина. Где нет хозяина, нет ничего. И сколько бы ни тратили денег, энергии, затрат, сколько бы ни суетились вокруг разных про­жектов, нормальных человеческих результатов быть не может, а смуты не миновать. В основе ее — люмперизация, паразитация общества и, как след­ствие, его социальная апатия, а брагой социальной напряженности станет иждивенчество, помно­женное на национализм. Поэтому нужны свобо­да торговли — немедленно — и реальное равно­правие всех видов собственности. Только делови­тость, предприимчивость могут спасти от новых трудностей социального характера. Факты выше принципов, и надо анализировать факты и толь­ко факты.