Борис Полевой - Современники

Суда издали салютовали ему длинными взволнованными гудками. Команды выстраивались на верхних палубах и, вытягиваясь, отдавали ему честь. У пристаней собирались толпы празднично одетого народа:

— Передавайте привет волгодонцам! — кричали в жестяной рупор с повстречавшегося буксира.

— Стро-и-те-лям ком-му-ни-зма сла-ва! — бесконечно по слогам рубили молодые ребята и девушки, стоя у дощатых домиков в центре огромного, похожего на пловучий остров, плота, медленно двигавшегося вниз по реке.

— Дону низкий поклон! — сложив руки рупором, кричал колхозный пастух, подойдя к самой кромке воды, у которой в полдневный зной утоляло жажду его стадо.

Стоя на корме парусной яхты, загорелая девушка с льняными развевающимися волосами сигналила теплоходу флажками. Рулевой знал язык флагов. Он расшифровал:

— «Поцелуйте за нас героев-строителей!»

Пионеры, чей лагерь снежными хлопьями веселых палаток белел на просторах поймы, высыпав на берег и блестя на солнце коричневыми телами, тоже что-то кричали и бросали в реку венки и букеты.

Казалось, вся Волга, взволнованная предстоящим событием, уполномочивает команду теплохода приветствовать строителей. И цветы, какие только растут на волжских берегах, садовые, полевые и даже комнатные, — массы цветов погружались на теплоход на каждой пристани. Их было так много, что на палубе пахло садом и полем. Под цветы заняли все вазы, всю кухонную посуду, все ведра, какие только нашлись.

Разные люди приносили эти цветы: одни просили передать их героям стройки, другие — кому-нибудь из строителей, третьи — просто бросить в воды канала.

Глядя на эти бесхитростные дары простых и искренних сердец, Михаил Григорьевич думал: он, конечно, не капитан и не парторг судна, а только рулевой, но это его рука в часы вахт направляет судно в этом историческом рейсе. Стало быть, поручения относятся и к нему. И, слушая приветы волгодонцам, звучавшие с трибун во время шумных митингов, которые возникали сами собой у пристаней, когда теплоход приваливал к берегу, или доносившиеся со встречных судов, плотов и гонок, он тихо бормотал себе под нос:

— Передадим, в лучшем виде передадим! А то как же!

Старый труженик радостен, горд. Он сейчас очень добр. Ему хочется, чтобы вместе с ним так же вот радовался весь мир. Именно в этом рейсе он и спросил у капитана разрешения впервые передать штурвал совсем еще молодому матросу Анатолию Шаброву, своему ученику, с которым он прилежно занимался последние месяцы.

Справедливость требует отметить, что он занимался не с одним, а с тремя учениками. Остальные двое — тоже неплохие ребята, но только Анатолий пока что показал себя природным волгарем. Этот смышленый, быстрый парень научился, стоя у штурвала, как бы чувствовать ход судна и, заходя на опасные перекаты, каким-то особым, шестым чувством водника улавливать бег быстринного потока и сообщать теплоходу правильное направление. Этот рейс кажется старому волгарю особенно подходящим для приобщения даровитого новичка к специальности, которую Михаил Григорьевич про себя считает самой интересной и почетной, после, конечно, должности капитана.

И вот ночью взволнованный юноша, напутствуемый ласковым словом судового парторга, поднимается в рубку, где он провел уже столько часов со славным рулевым Мухановым. Надвинув на глаза козырек фуражки, тот стоит у штурвала, весь точно застывший. Он понимает, какой радостный шторм бушует сейчас в душе его ученика. Но сколько раз он сам вдалбливал молодежи, что главное качество рулевого — спокойствие! И хотя сердце его рвется навстречу юноше, робко остановившемуся в стороне, загорелый сухощавый профиль рулевого тверд и неподвижен, будто вычеканен из бронзы. Лишь глаза чуть прищуриваются, разглядывая в темноте сигнальные огни.

Первое качество рулевого — спокойствие. Выдержав достойную паузу, Михаил Григорьевич неторопливо взглядывает на ученика:

— Ну, Шабров, готов? Принимай вахту!

Голос старого рулевого обычен. Он уступает место, но рука его еще не выпускает штурвала.

— Я, дядя Миша, готов, — отвечает Шабров, кладя большую пылающую руку поверх сухой и холодной руки своего учителя.

— «Дядя Миша»! Какой я на вахте «дядя Миша»? — недовольно бурчит Михаил Григорьевич, но, не выдержав наигранного своего спокойствия, порывисто говорит: — Анатолий, помни, когда на первую вахту заступил! Всегда помни! Капитаном станешь — помни! Исторический рейс — вся страна за нами следит! Чувствуй!