Александр Амфитеатров: М. А. Бакунин

Былъ ли на всемъ протяженіи этой эволюціи хоть одинъ моментъ, когда Бакунннъ кривилъ душою, былъ неискреннимъ? Ни одинъ фактъ въ его біографіи, ни единое слово въ строкахъ его сочиненій и писемъ, ни единая мысль, прозрачная между строками его интимныхъ изліяній, не даютъ намъ ни малѣйшаго права на подобныя подозрѣнія. Нѣкогда Бѣлинскій упрекалъ Бакунина, что онъ любитъ «не людей, но идеи». Такимъ прошелъ онъ и всю жизнь свою. У насъ въ Россіи, въ такъ называемомъ интеллигентномъ, но, въ сущности, полуобразованномъ обществѣ, слово «логика» не въ почетѣ, пользуется страшною и черезчуръ возвышенною репутаціей «сухой матеріи» и менѣе всего способна сочетаться въ воображеніи многихъ съ такою, казалось бы, безалаберною житейски фигурою, Бакунинъ.

На самомъ же дѣлѣ, въ исторіи русской культуры maximum способности къ послѣдовательно логическому мышленію и къ логической діалективѣ являли собою именно фигуры, наименѣе подававшія къ тому надежды своею житейскою внѣшностью: Бакунинъ, Владиміръ Соловьевъ. Смѣлостью логической гимнастики, охотою итти до корня и смотрѣть въ корень Бакунинъ далеко оставилъ за собою всѣ логическіе и діалектическіе умы современнаго ему культурнаго движенія.

Онъ былъ, поистинѣ, безстрашенъ предъ лицомъ сознанныхъ и провѣренныхъ логическимъ разсужденіемъ ошибокъ; поистинѣ великъ способностью

какъ скоро новая ступень соціальной эволюціи открывала его неугомонно движущемуся впередъ духу, — духу Лермонтовскаго «Мцыри», — новые горизонты съ новыми звѣздами, новыми мірами…

Драгомановъ замѣчательно удачно выбралъ свой эпиграфъ къ біографіи Бакунина — изъ письма Бѣлинскаго, отъ 7 ноября 1842 года: «Мишель во многомъ виноватъ и грѣшенъ, но въ немъ есть нѣчто, что перевѣшиваетъ всѣ его недостатки, — это вѣчно движущееся начало, лежащее въ глубинѣ его духа». Нельзя было лучше угадать Бакунина, чѣмъ угадалъ Бѣлинскій. Бакунинъ въ теченіе всей своей жизни не зналъ минуты застоя. Онъ, въ буквальномъ смыслѣ слова, не имѣлъ времени стариться и умеръ шестидесятилѣтнимъ юношею, стоя далеко впереди не только своихъ ровесниковъ, но и многихъ преемниковъ, — «гражданиномъ грядущихъ поколѣній». Растерявъ зубы въ шлиссельбургской цынгѣ, измученный крѣпостями и Сибирью, явился онъ, послѣ девятилѣтняго погребенія заживо, въ Лондонъ къ Герцену и Огареву и, въ революціонномъ ихъ тріо, оказался наиболѣе юнымъ, всего ближе и понятливѣе къ молодежи революціоннаго вѣка. Замѣчательно въ этомъ отношеніи письмо Бакунина къ Герцену въ 1867 году, съ о. Искіи, о брошюрѣ Серно-Соловьевича, «Unsere Angelegenheiten», которая очень оскорбила Александра Ивановича и толкнула его къ рѣзкому и брюзжащему обобщенію, по Серно-Соловьевичу, всей революціонной молодежи. По глубинѣ мысли и чувства современности, по ясности самоопредѣленія въ дѣйствительности и провидѣнія въ наступающее поколѣніе, простодушная «Большая Лиза» оказалась гораздо сильнѣе на этотъ разъ, чѣмъ геніально-остроумный и несравненно изящный въ анализѣ текущихъ явленій знаменитый ея товарищъ. Никто изъ русскихъ дѣятелей не умѣлъ такъ свѣжо донести до могилы свою молодость, какъ Бакунинъ, никто не умѣлъ такъ тонко, глубоко и вровень съ собою понимать молодежь (опять вспоминаю Дебогорія Мокріевича). А отсюда слѣдуетъ и объясняется и тотъ фактъ, что никто не умѣлъ и сильнѣе дѣйствовать на молодежь, захватывая ее подъ свое обаяніе равенствомъ старшаго, товариществовать съ нею, «приходя въ ея среду, какъ primus inter pares. „Другъ мой! — вырывается у Бакунина трогательное обращеніе къ Огареву въ письмѣ 1869 года, — мы старики, поэтому мы должны быть умны: у насъ нѣтъ болѣе юношескаго обаянія. Но зато есть умъ, есть опытъ, есть знаніе людей. Все это мы должны употреблять на служеніе дѣлу“. Какую мощную роль и силу выдѣлялъ Бакунинъ на долю „юношескаго обаянія“, это лучше всего показываетъ его готовность отойти на второй планъ революціи и стать въ подчиненныя отношенія, какъ скоро на сцену выступилъ энергичнымъ демономъ вѣка С. Г. Нечаевъ. Бакунина часто упрекали неразборчивостью въ людяхъ. Однако, умѣлъ же онъ классифицировать свои симпатіи настолько, чтобы возложить на лоно свое молодую дѣятельную силу, какъ Нечаевъ, но болѣе чѣмъ холодно, съ яркою враждебностью встрѣтить „бабьяго пророка“, какъ звалъ онъ Утина. Къ послѣднему относится врядъ ли не самое суровое изъ всѣхъ словъ Бакунина, сказанныхъ по адресу младшихъ его двигателей революціи. „Утина надо непремѣнно уничтожить. Онъ самолюбиво злостно мѣшается во все и, сколько можетъ, мѣшаетъ всему. A y него есть деньги и бабы“. Бакунинъ — одинъ изъ немногихъ историческихъ талантовъ Россіи, умѣвшихъ до сѣдыхъ волосъ сохраниться отъ надменнаго общественнаго предразсудка, что „яйца курицу не учатъ“, отравившаго своимъ ядомъ послѣдніе годы даже такихъ свѣтлыхъ умовъ, какъ Герценъ и Тургеневъ, не говоря уже о сопряженныхъ съ ними dii minores. Напротивъ, чѣмъ старше становился Бакунинъ, тѣмъ моложе общество его окружало, тѣмъ юнѣе была его публика и товарищество. Послѣднее десятилѣтіе своей жизни Бакунинъ возится почти исключительно съ юнцами, уча ихъ революціи словомъ, дѣломъ, статьями, прокламаціями, рѣчами, сочиняя кодексы и уставы новыхъ организацій, слагая международные союзы, партіи, фракціи, конспираціи. Этотъ громадный и знаменитый человѣкъ никогда не гнался за престижемъ „старшаго“ и даже съ гимназистами держалъ себя такъ. будто онъ имъ ровня. Вотъ членъ бакунинскаго символа вѣры, которымъ старикъ, на 56-мъ году жизни, выразилъ свои взгляды на то, какъ старое старится, а молодое растетъ. „Наша цѣль съ тобою — революція. Зачѣмъ спрашиваешь, увидимъ ли мы ее или не увидимъ. Этого никто изъ насъ не отгадаетъ. Да вѣдь если и увидимъ, Огаревъ, намъ съ тобою немного будетъ личнаго утѣшенія, — другіе люди, новые, сильные, молодые, — разумѣется не Утины, — сотрутъ насъ съ лица земли, сдѣлавъ насъ безполезными. Ну, мы и отдадимъ имъ тогда книги въ руки. Пусть себѣ дѣлаютъ, а мы ляжемъ и заснемъ молодецкимъ сномъ непробудимымъ“. Бакунинъ былъ великій мастеръ забывать прошлое: воистину онъ „оставлялъ мертвымъ хоронить своихъ мертвецовъ“. Именно такъ почти дословно и заключилъ Бакунинъ свою мастерскую, хотя страшно суровую, характеристику Грановскаго, въ плутарховой параллели съ Н. В. Станкевичемъ и далеко не къ выгодѣ перваго. „Передъ гигантомъ Станкевичемъ Грановскій былъ изящный маленькій человѣкъ, не болѣе. Я всегда чувствовалъ его тѣсноту и никогда не чувствовалъ къ нему симпатіи. Письма его насчетъ Герцена столько же глупы, сколько отвратительны. Похороните его, друзья: онъ васъ не стоитъ. Будетъ одною пустою тѣнью въ памяти менѣе“. Довольно равнодушный не только къ мертвецамъ, но и къ людямъ настоящаго, интереснымъ ему лишь постольку, поскольку они ему годились, какъ политическія орудія, Бакунинъ любилъ жить исключительно съ людьми того будущаго, на которое онъ работалъ самъ и училъ работать свою „деклассированную молодежь“. Съ своей стороны молодежь крѣпко любила своего вѣчно юнаго дѣда и не выдала его памяти даже Герцену, чей очеркъ „М. А. Бакунинъ и польское дѣло“, при всемъ остроуміи и вѣрности многихъ характеристическихъ чертъ, страдаетъ высокомѣріемъ тона и близорукимъ непониманіемъ европейской роли Бакунина. Герценъ — незабвенно великое имя русской революціи: въ ней его значеніе, по крайней мѣрѣ, непосредственное, было гораздо выше и дѣйствительнѣе бакунинскаго; но Бакунинъ принадлежитъ революціи не столько русской, сколько международно-европейской. — Ты только русскій, а я интернаціоналъ! — съ гордостью пишетъ онъ Огареву по поводу неудачной коммунистической революціи въ Ліонѣ, мало того затронувшей. Въ этомъ, европейскомъ своемъ значеніи, Бакунинъ, конечно, фигура несравненно болѣе крупная и, такъ сказать, болѣе историческая, чѣмъ А. И. Герценъ, хотя и превосходившій его и талантами, и литературною удачею. „Будущіе историки революціоннаго дѣла въ Россіи и Испаніи, въ Швеціи и Италіи, во Франціи, Германіи и Польшѣ найдутъ руку Бакунина повсюду. Не даромъ болѣе свѣдущіе реакціонеры называли его „Старцемъ Горы“, котораго воля въ одно время совершалась въ Кордовѣ и Бактрѣ“.