Мария Голованивская - Признание в любви - русская традиция

Итак, мы извиняемся также за то, что любовью возбуждаем причину. Причину, по которой должны произойти изменения в нашей судьбе. Верим ли мы в счастье? Хотим верить, но часто не верим. За это извиняемся.

И именно поэтому часто используем фразу «Я желаю тебе счастья» в качестве синонима любовного объяснению. Вот посмотрите:

– Бэла! – продолжал Печорин, – ты видишь, как я тебя люблю; я все готов отдать, чтоб тебя развеселить: я хочу, чтоб ты была счастлива; а если ты снова будешь грустить, то я умру. Скажи, ты будешь веселей? (Лермонтов «Герой нашего времени»)

Мелузов. Не надо, не надо. Живи, как хочешь, как умеешь! Я одного только желаю, чтоб ты была счастлива. Только сумей быть счастлива, Саша! (Островский «Таланты и поклонники»)

«Это Пушкин мог написать: «Будь же счастлива, Мэри!» А я не Пушкин. Я Варвара Степанова со всеми вытекающими отсюда последствиями». (Герман «Дорогой мой человек»)

– Нет, нет! – в волнении закричал он, перебивая ее. – Я хочу, чтобы и ты была счастлива, и твоя мать, и отец, и тетя Надя. Я хочу, чтобы были счастливы все. Разве нельзя этого сделать?». (Фраерман. «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви»)

Почему, откуда такая замена?

Смысл очевиден: герой всем любовным объяснением говорит: «Я знаю, что ничего хорошего не будет, я помню об этом, но я желаю тебе счастья, то есть пускай во всех случаях тебе будет хорошо». Здесь и жертвенность, и признание жизни другого более важной, чем собственная.

Но неужели на русское представление о счастье не повлиял известный русский пессимизм и фатализм? И что это такое – пресловутое счастье, о котором все грезят и к которому так стремятся? Что за мечта такая? Для нашей культуры счастье – лишь миг, оно не может длиться долго. Так обычно мы говорим. Ведь в жизни, как мы все любим повторять вслед за Пушкиным, счастья нет (а есть покой и воля). Народная этимология ошибочно связывает слово «счастье» со словом «сейчас», мол, это то, что сейчас, в эту минуту, а большего и требовать не надо.

На самом деле русское слово «счастье» имеет тот же корень, что слово «часть». Счастье – это выпавшая человеку хорошая доля, часть, благоприятный жребий. В славянской мифологии воплощением счастья выступала Доля. Иногда в фольклоре упоминается и Недоля, которая, наоборот, лишает человека удачи. А что же значит приставка с? На этот вопрос помогает ответить древнеиндийский язык санскрит, который, как и русский, произошел от индоевропейского праязыка. В санскрите есть приставка su – «хороший». То есть счастье – это именно хорошая доля, хорошая часть чего-то. Именно этого мы и желаем любимому человеку – хорошей судьбы, части, нередко понимая, что это может произойти и без нас, ведь «там хорошо, где нас нет» – любим повторять мы. Именно поэтому, говоря о собственном счастье, мы всегда подчеркиваем его хрупкость и мимолетность, часто не желая класть его в основу союза с тем, кого мы любим, требуя в ответ на свое чувство лишь такого же чувства и все.

Отсюда вся внутренняя конфликтность состояния влюбленности, о которой наши предки и мы говорим как о «разладе с самим собой».

Певцом внутреннего конфликта, конечно же, стал Лев Толстой. С «Анны Карениной», сама любовь, как и объяснение в ней, начинает мыслиться в терминах внутреннего конфликта, координаты которого куда разнообразнее, нежели измена = свобода, верность = рабство.

Мы видели, как много у Толстого и других авторов обсуждалось само это слово «любовь». За обсуждением последовало как бы определение, сформировавшееся в мыслях Анны Карениной, из которого в дальнейшем вырастет целый куст смыслов, который выглядит так: «Она чувствовала, что в эту минуту не могла выразить словами того чувства стыда, радости и ужаса пред этим вступлением в новую жизнь и не хотела говорить об этом, опошлять это чувство неточными словами».

Если расшифровать то, что чувствовала Анна Каренина, то мы получим: стыд, то есть она себя не одобряла, считала, что делает неприличное; радость, то есть она получала удовольствие от того, что делала, и ситуация ей эмоционально нравилась; страх, то есть она не знала, что ее ждет и в событийном плане и какими будут наказания за первое и второе.

Собственная многосложность, которую узаконила русская культура с этого момента, – также одна из причин извиняться.

Но еще, конечно же – все «стыдное», так прочно связанное с ситуацией любовного сближения. Во время разговора о любви стыд упоминали часто. Стыд и срам – вот привычная пара, где в устойчивое выражение объедены исходно два различных обозначения половых органов, которые у большинства народов, в силу различных, но непременно связанных с сакральностью представлений, было принято скрывать. Иначе говоря, в базовом значении стыд – это то, что надо скрывать, а в силу тех или иных причин оказалось видно или выставляется напоказ. Очевидно, по развитию смысла, со стыдом связывалась и демонстрация чувств, касающихся половой сферы. И дальше, по расширению, всего того, что следовало скрывать, в более широком контексте, любого греха или социально не одобряемого намерения и поступка. Вот за что еще извиняются объясняющиеся в любви. Они выставляют напоказ то, что надо скрывать!