Кевин Сайтс - Синдром войны. О чем не говорят солдаты

Вот что происходит, когда человек возвращается с войны домой: жизнь, полная эмоций, абсурда, глупостей, рисков, безрассудств и фривольности, внезапно замирает. Насилие и опасности, месяцы перенапряжения не проходят бесследно. Когда-то я считал, что война меняет только непосредственных ее участников и жертв, а не простых свидетелей. Я ошибался.

На войне никто не может отсидеться в роли наблюдателя.

Самое большое коварство войны заключается, похоже, в том, чтобы поселить войну внутри нас. Мне хотелось по-прежнему верить в собственную добродетельность, но поступки мои говорили совсем о другом: в лучшем случае я человек эгоистичный, а в худшем — бессердечный. Та самая юнгианская двойственность человеческой природы. Много лет я пытался найти ответ на вопрос, на который нет однозначного ответа. Эти поиски мучили меня: то мне хотелось остаться одному, то я боялся одиночества, то намеренно искал уединения, то не мог ни на секунду остаться без собеседника. Но ни то ни другое не помогало.

Однажды, собирая материал для книги, я натолкнулся на фразу Вирджинии Вульф: «Кто не говорит правду о себе, не может говорить ее и о других». Эти слова запали мне в душу. Я понимал, что прежде всего мне необходимо рассказать правду о самом себе. А для этого сначала надо понять, кто я — хороший человек, совершавший некоторые плохие поступки, или война выявила мою скрытую темную сторону. Я начал свое расследование, записывая на доске аргументы против самого себя. Свидетельства выглядели ужасающе убедительно. Получилось вот что.

«Аргументы против меня»

Обвинение основывалось на трех событиях, которые произошли со мной в течение последних десяти лет. Почти все это время я посвятил репортажам о войне. Можно сказать, что эти три случая демонстрируют проблему выбора, с которым каждому, не только солдатам, приходится сталкиваться во время боевых действий. Но в моей жизни они стали центральными вехами. Решения, принятые именно в эти моменты, определили, какой путь я выберу: разрушительный или спасительный. Когда-то я был уверен, что чувство вины за сделанный выбор сокрушит меня. Скажу больше: этого-то я и хотел. Сейчас мне временами кажется, что без этих событий моя жизнь вообще не имела бы смысла. Как бы то ни было, я несу ответственность за свои поступки. Наверное, если рассказать о случившемся в подробностях и по порядку, всему найдется разумное объяснение, но иногда все это кажется бредом воспаленного воображения.

Случай первый: простая нерешительность. Октябрь 2001 года, город Пули-Хумри в северной части Афганистана на границе с Таджикистаном. Город перерыт глубокими окопами, напоминающими о Первой мировой войне: здесь как раз проходит линия фронта между войсками правительства талибов и НАТО. Через нее время от времени перелетают гранаты; обе армии используют одну и ту же радиочастоту, и бойцы иногда дразнят друг друга. Атмосфера такая, будто мы собрались в соседнем дворе поиграть в бадминтон. Я и еще несколько журналистов сидим на холме возле сломанного танка Т-62, брошенного здесь еще советскими войсками. Мы разговариваем, посмеиваемся над абсурдностью ситуации. Вдруг раздается какой-то хлопок. Один из офицеров наблюдает за позициями талибов в бинокль, который я купил за несколько долларов в Ташкенте по пути в Афганистан две недели назад. В видоискатель камеры вижу, что он роняет бинокль и прячется за танк. Я чувствую, как земля содрогается под ногами. Метрах в десяти позади нас взрывается мина. Осколки попадают в стоящего всего в нескольких сантиметрах слева от меня продюсера National Geographic. У него задеты бедро и ягодица. Он падает. «Я ранен, ранен!» — кричит он, хватаясь за ногу. Все это время я продолжаю снимать. Направляю камеру на продюсера; он сжимает ногу, по рукам течет кровь. Это огромная удача: запечатлены и удар по нашим войскам, и пострадавший от удара; в кадре и взрыв, и жертва. Такое редко удается. Потрясающий кадр, драматичный и, как мне кажется, очень яркий. Теперь наши зрители смогут сами увидеть, что происходит, когда металл ранит живую плоть. Я кричу остальным, чтобы они укрылись с другой стороны танка, талибы ведь тоже могут увидеть в свои бинокли, куда попала мина. Сам я в нерешительности. Я не перестаю снимать, хотя продюсер истекает кровью. А вдруг осколки задели бедренную артерию, одну из самых крупных? Тогда он умрет меньше чем через четыре минуты, если кровотечение не остановить. Но я все снимаю. Да и сам продюсер, по-прежнему зажимая рану на ноге, упрекает своего оператора, пропустившего взрыв: «Давай, снимай!» Я продолжаю смотреть в видоискатель камеры, но мне начинает казаться, будто кто-то настойчиво тянет меня за край рубашки. Наверное, это проснулась совесть. Сначала я не обращаю на нее внимания, но потом, крайне неохотно, кладу камеру на землю рядом с продюсером, не выключая ее. Я начинаю осознавать, что чудом сам не пострадал, ведь продюсер стоял совсем рядом и, наверное, закрыл меня от осколков. Кровь ударяет мне в голову. «Давай сюда шарф!» — кричу я и стягиваю шарф с его шеи, туго перевязываю бедро выше ранения. Потом снова поднимаю камеру, направляю на него и спрашиваю, каково это — быть раненным осколком мины? «Как будто торнадо разорвало ногу», — отвечает он. Только много позже я задумался о том, что ради хорошего кадра мог пожертвовать его жизнью. Но я постарался найти компромисс. Он выжил и на какое-то время даже стал знаменит. Хотя все могло обернуться по-другому, если бы осколок все-таки задел артерию, а я бы промедлил в надежде снять сенсационное видео.