Борис Джонсон - Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир

Задолго до Джереми Паксмана или любого другого антрополога английской души он отметил нашу странную «отвали-от-меня» особенность. Если француз наткнется на француза или немец встретит другого немца в чужой стране, они завяжут непринужденную беседу. Поместите англичанина в комнату с другим англичанином, говорит Джонсон, и один будет сидеть на стуле, а другой стоять у окна, и каждый будет изо всех сил делать вид, что другого просто не существует.

Он замечал слабости своих собратьев — журналистов и писателей, каждый из которых заявлял о высоких мотивах. «Чушь, — говорит Джонсон, — есть только одна причина, по которой писатели становятся писателями, и эта причина — удовольствие, которое они испытывают, когда слышат свое имя». И он рисует курьезную картину, где автор украдкой перебегает от кофейни к кофейне, «как переодетый халиф», и вострит внимательное ухо, чтобы подслушать, что мир говорит о его последней работе, но жестокая правда заключается в том, что никто о ней даже не говорит.

Время от времени нам попадаются фразы Джонсона, и каждый раз при этом мы киваем и говорим, да, мы такие, таков уж род человеческий:

«Почти каждый имеет реальную или воображаемую связь со знаменитостью».

«Ничего нет хуже, чем планировать веселье».

«Самое простое и безопасное средство от всех печалей — занятость».

«Лекарством от большей части людских горестей являются средства не радикальные, а паллиативные».

«Любое животное мстит за причиненную боль тому, кто оказался рядом».

И еще много подобного.

Даже если его трагедия «Айрин» стала нечаянной комедией, даже если его поэзия не очень рифмуется, его стихи имеют джонсоновскую весомость. «Здесь падающие дома, будто громом, голову пробивают, — пишет он в сатирической поэме о Лондоне. — Здесь женщины-атеистки до смерти тебя заболтают».

Это лапидарный стиль, в том смысле, что он такой же экономный, как надпись на латыни. Он не только написал знаменитую эпитафию Оливеру Голдсмиту, которую можно видеть в Уголке поэтов: «Olivarii Goldsmith, Poetae, Physici, Historici, qui nullum fere scribendi genus non tetigit, nullum quod tetigitnon ornavit» (Оливер Голдсмит, поэт, философ, историк, который затронул едва ли не все стили литературы, и ни один из затронутых не остался не улучшенным), — но и из всех строк пьес Голдсмита самая знаменитая принадлежала авторству Джонсона: «How small, of all that human hearts endure, That part which laws or kings can cause or cure» (В судьбе людской сколь неприметна роль, Что мнят играть закон или король! [9] Из поэмы «Путник» (The Traveller, or, A Prospect of Society), перевод А. Парина. ).

В этих стихах глубокая мысль. Иным журналистам платили тысячи фунтов, чтобы они сказали то же самое, даже более многословно. Но к тому времени, когда недоделанный священник Додд решил обратиться к Джонсону, своей славой и авторитетом тот был обязан одному сверхчеловеческому литературному достижению.

Потребовалось пятьдесят пять лет работы сорока французов, чтобы создать словарь французского языка. У Accademia della Crusca на создание словаря итальянского языка ушло двадцать лет. У Джонсона на создание своего словаря ушло девять лет, при этом он сам написал сорок тысяч статей. Сегодня существует ошибочное мнение, что Джонсон написал его для «ха-ха», но это в основном потому, что в нем много забавных статей.

Овес он определяет как «зерно, которое в Англии обычно дают лошадям, а в Шотландии едят люди». Патрон — это «несчастный, который с высокомерием помогает и которому платят лестью». Лексикограф (составитель словарей) — это «безобидная рабочая лошадь». Там есть и фантастически расширяющее мозг определение понятия «сеть» как «всего, что расположено крестообразно или пересекаясь через равные расстояния с просветами между пересечениями».

Когда какая-то женщина потребовала от него объяснить, почему он назвал бабку лошадиной ноги коленом, он сказал: «Невежество, мадам, чистое невежество». И все же считать, что это был прямодушный британский антиинтеллектуализм или любительство, совершенно неправильно.

Словарь Джонсона стал прорывом. Ной Вебстер иронизировал по поводу своего предшественника, но позаимствовал у него тысячи словарных статей, а когда викторианцы в 1888 году начали свой великий труд, они назвали его «Новый словарь английского языка», и он был новым в том смысле, что первым попытался выйти из тени Джонсона.

Дать определения словам не просто какого-нибудь древнего языка, но языка на тот момент величайшей страны в мире было громаднейшей задачей. Это прежде всего фантастически самоуверенный поступок — остановить великий поток слов, которые, изменяясь, парят через века, и сказать: «Именно так. Вот что они означают, и они означают именно это, потому что я, Джонсон, так сказал».