Борис Джонсон - Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир

Их отношения всегда приводили ученых, изучавших жизнь Джонсона, в неистовый психологический восторг. Одним из несчастий Джонсона в детстве было то, что мать сразу передала его кормилице, молоко которой было заражено туберкулезом, отчего у него шрамы на лице. Что значило для молодого человека, что его невеста старше на целых двадцать лет? Имело ли значение, что ее описывали как «очень толстую, с грудью, выпиравшей сверх всякой меры»? Почему он называл ее Тетти или Тетей? Не надо быть Зигмундом Фрейдом, чтобы догадаться: tetty и testy означает «сварливая».

Джонсон и Тетти совместно открыли школу под Бирмингемом, где среди учеников был и молодой Дэвид Гаррик, который позже будет потчевать модные лондонские собрания хоть и полными нежности, но уморительными отчетами о подсмотренных им эпизодах супружеской жизни этой пары. Несмотря на постоянство небольшой группы учеников, школа постепенно приходила в упадок. Джонсона охватывал ужас, что он не сможет обеспечить Тетти, к которой проявлял глубокую привязанность и в жизни, и после ее смерти. В 1737 году обнищавший Джонсон вместе с самым способным своим учеником, Дэвидом Гарриком, начали свой знаменитый поход на Лондон. На самом деле они не просто шли, а «ехали и привязывали»: лошадь у них была одна на двоих, один из них ехал вперед, а затем привязывал ее к дереву или столбу, где ее забирал второй. Когда они прибыли в Лондон, в нем проживали от 650 000 до 700 000 душ, и, возможно, это был уже самый населенный город на земле — вместилище страшной нищеты, грязи, навоза на улицах, которое втягивало в себя сельских бедняков, чтобы насытить Лондон рабочей силой, где соседи уже не знали друг друга. Но это было и место, где случались восхитительные дискуссии, где писатели обменивались выстрелами из метафорических мушкетов, и Джонсон знал, что Лондон — это то самое место, где он наконец сможет сделать себе имя.

«Да, сэр, — позже говорил он, — вы не найдете никого — если он не идиот, — кто хочет уехать из Лондона. Нет, сэр, если человек устал от Лондона, он устал от жизни, потому что в Лондоне есть все, что может предложить жизнь». До этого в общем-то равнодушный к Богу, Джонсон постепенно становится ревностно религиозным, он через всю свою жизнь пронес удивительную склонность к самоуничижению.

Как и многие творческие люди, он отдавал дань лени и праздности, иногда дополняя их алкоголем, за чем следовали горькие угрызения совести, а за ними — приступы бешеной активности. В Лондоне было все, чтобы подстегнуть человека к действию. Например, простая нехватка денег, необходимость обеспечивать жену. Как он сам говорил с характерным напускным «джонсоновским» псевдоматериализмом: «Никто, кроме идиотов, никогда не писал кроме как за деньги».

Была еще и необходимость самоутвердиться. Джонсон не окончил учебу в Оксфорде, не состоялся как учитель и был провинциалом. Он произносил «ш» вместо «с» и говорил «shuperior», а не «superior», звук «а» он произносил как «у» и говорил не «once», a «woonce». Дэвид Гаррик, который быстро прославился как актер и продюсер, часто передразнивал его, намеренно неловко разливая по бокалам шампанское, оглядывая компанию и выкрикивая: «Кому шуумпанское?»

Джонсон был убежденным защитником классовой системы, но при этом был уязвим к проявлениям неуважения. Когда он был уже знаменит, произошел неприятный случай: хозяйка приема не представила Джонсона и сэра Джошуа Рейнольдса двум знатным дамам, герцогине Аргайльской и леди Фитцрой, и после того как эти два ведущих представителя великих профессий, литератор и художник, прождали, стоя в углу в неловком молчании, Джонсон громко сказал: «Интересно, кто из нас двоих заработал бы больше денег своими занятиями за неделю, если бы мы работали с утра до ночи?»

И хотя идеологически он был ярым приверженцем иерархии, можно заметить скрытое раздражение тем, что люди могут превосходить его по рождению, а не по таланту и что одной из составляющих его успеха была агрессивность. Это был век, когда люди судили друг о друге не только по богатству и другим земным критериям, но по остроте и глубине беседы. Задолго до возникновения сегодняшних «Have I Got News For You», или «Never Mind the Buzzcocks», или «QI», или других таких же юморных передач британцы отдавали должное остроумию и меткой реплике, а в этом Сэмюэлу Джонсону не было равных.

Он был королем колкости, мастером убийственной шутки, и ему было все равно, доходят ли его слова до тех, кого касаются, или нет. «Оливер Голдсмит, — говорил он, — хорош на бумаге, но безнадежно плох viva voce — когда говорит. Чарльз Джеймс Фокс привык срывать легкий аплодисмент в палате общин, но никогда не выходит сразиться mano-a-mano — один на один с мастером. Эдмунд Бёрк, ну, Бёрк — это другое дело». Автор «Размышлений о Французской революции» считается одним из лучших ораторов в истории, и однажды, больной и ослабленный, Джонсон признал: «Этот парень, Бёрк, требует всех моих сил. Если бы я встретился с ним сейчас, меня бы это убило».