Луи-Себастьен Мерсье - Картины Парижа. Том II

Данные изучения народонаселения Франции господином Моо́ могут быть применимы к ее народонаселению вообще, но ни в коем случае не к нашей столице, так как здесь первенствующее значение имеют не физические, а нравственные факторы. Сравнения количества смертей и рождений недостаточно; прилив иностранцев образует особый класс жителей, про которых можно сказать, что они не родятся и не умирают. Провинции вливают в столицу толпы путешественников, бывающих в ней только проездом и беспрерывно сменяющихся. Иной общественный праздник привлекает тысяч пятьдесят иностранцев. В настоящее время Париж насчитывает гораздо больше жителей, чем шестьдесят лет тому назад. Подсчет продолжительности жизни, служащий за основу изысканиям этого рода, — всегда ошибочен, когда дело касается Парижа. Всех рождающихся в нем детей отсылают кормилицам; половина из них умирает, но в метрических книгах городских приходов их смерть не отмечается. Следовательно, нельзя руководствоваться ни записью рождений, ни записью смертей.

В настоящее время не так уже верят докторам, как раньше; аптекаря разоряются, так как к ним уже не бегают попрежнему часто за разнообразными ядами; они становятся химиками, чтобы совесть не упрекала их за смерть сограждан; они сами осуждают докторов, которые уже не решаются с прежней самоуверенностью хвастаться своими смертоносными системами. Благодетельная химия упростила лекарства. Только некоторые старые и невежественные лекари из Сен-Кома продолжают прописывать больным обильные кровопускания да ужасные, сложные микстуры, — этот позор медицины и фармакопеи, — которые глотали наши отцы, несмотря на естественное отвращение. Смертность в наши дни значительно уменьшилась даже в больницах.

В настоящем труде я не занимался арифметическими вычислениями, но, тем не менее, мои выводы основаны не на догадках, а на новых, возводимых в столицах зданиях, на увеличившемся населении некоторых кварталов, на отодвигаемой все дальше и дальше городской черте, на множестве рантье, приезжающих веселиться в Париж.

К тому же, как точно определить пределы столицы? Не относятся ли теперь Гро-Кайу, Нувель-Франс, Куртий, Пти-Жантийи, Вожирар и прочие предместья к самому городу, раз дома их соприкасаются и сливаются с городскими?

Итак, несмотря на критику Курье де л’Ероп, я все же считаю, что население Парижа доходит до девятисот тысяч душ, и останусь при своем мнении до тех пор, пока Курье де л’Ероп не докажет мне противного; причем могу заверить его в том, что с целью подойти насколько возможно ближе к истине мною сделан ряд изысканий, которых он не предпринимал.

Если включить сюда же население больших сел, расположенных вокруг столицы и посылающих в город ежедневно своих жителей, которые остаются здесь всего несколько дней и непрерывно сменяются новыми, то народонаселение столицы окажется действительно колоссальным. Повторяю, достаточно иметь глаза, чтобы убедиться в этом.

Меня упрекают, наконец, в том, что я преувеличил народную нищету. Должен на это ответить, что я не раз умышленно сдерживал свою кисть, чтобы не показалось, что я сгущаю краски. Вот что мы читаем в Журналь де Пари, находящемся под строгой опекой и наблюдением придирчивого цензора:

«Одна бедная женщина, обремененная детьми и находящаяся в самой ужасной нищете, написала господину кюре церкви Сент-Маргерит: Вот уже два дня, как у меня нет ни куска хлеба; дети мои умирают с голоду, а у меня нет сил притти к вам, чтобы на коленях молить вас о помощи. Уважаемый пастырь спешит на помощь несчастной семье. Среди бледных, искаженных страданием лиц он видит четырехлетнего ребенка, лежащего на полу и обращающегося к матери со следующими душераздирающими словами: Мама! Так значит я должен есть свой стул?» — Журналь де Пари, вторник, 14 января 1777 года [64].

Этой несчастной была оказана широкая помощь; но она лишь одна из тысячи таких же несчастных, находящихся в самой крайней нужде.

О богач! Если, прочитав эту книгу, ты найдешь в ней хоть одну мысль, которая тебе понравится; если этот труд или одно из моих предыдущих сочинений тебя чему-нибудь научили или доставили тебе хотя бы самое маленькое удовольствие; если они хоть слегка взволновали твой ум или сердце, — ты мой должник, и я имею право на твою признательность. Хочешь расплатиться со мной, чтобы я был вознагражден за все свои бессонные ночи? Дай от своего избытка первому страждущему, первому несчастному, которого встретишь. Дай моему соотечественнику в память обо мне. Подумай о том, что, чем больше ты дашь, тем большее благо принесешь самому себе. Дай, чтобы я мог с радостью сказать себе, что в этом мире я подал повод совершить доброе дело, и пусть этот великодушный дар будет единственной похвалой моему труду.