Алексей Самойлов - Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками

Сатира – это пружина. Если ее не сжимать, ее не будет. Так что в ближайшее время она, конечно, появится. Как у меня пелось в одной песенке: «Где развязался эзопов язык, а простым говорить разучились».

«Люблю, когда поет Булат,/ Быть человеком просит…» И Елена Камбурова, младшая сестра Булата Окуджавы по судьбе, гречанка русская душой, в своих песнях-исповедях, в спектаклях созданного ею Театра Музыки и Поэзии просит, умоляет, заклинает нас оставаться людьми и тогда, когда к сердцу подступает отчаяние…

– Биография каждого из нас – и прочитанные книги, и встретившиеся на дорогах жизни люди. За очевидностью ответа не буду спрашивать о прочитанных книгах певицу, актрису, в чьем репертуаре вершины русской и мировой поэзии. А вот встречи – в старые времена их называли «роковые», нынче говорят «судьбоносные» – они для Вашего зрителя и слушателя остаются за кадром…

– Я боготворила Цецилию Львовну Мансурову, Фаину Георгиевну Раневскую, Леонида Енгибарова. Так судьбе было угодно, что они каким-то образом участвовали в моей жизни.

Когда я приехала из Киева, бросив Институт легкой промышленности, поступать в Щукинское училище, меня не приняли и сказали, что я подражаю Мансуровой.

– Мансурову-Турандот, как я догадываюсь, Вы видеть не могли: великий спектакль Вахтангова принадлежит другой эпохе. Может быть, Вам посчастливилось, как мне, видеть Мансурову – Филумену Мартурано?

– Да никогда я ее до этого не видела. Но когда мне сказали, что я ей подражаю, ко мне подошла студентка Щукинского училища и дала адрес Цецилии Львовны: «Она должна тебя послушать».

Я тогда смелее была – я отношусь к тем людям, которые на сцене одно, а в жизни я тихо держусь. А Цецилия Львовна была человеком, который кипел все время – и на сцене, и вне театра… Так вот, я пришла к ее дому и встретила актрису, выходящую из подъезда. Что-то я прочитала ей прямо на улице, что-то, когда вошла в ее квартиру.

Мансурова сразу расположилась ко мне и рекомендовала меня в Щукинское училище, но в тот год брали высоких, очень красивых, незажатых. И меня – это был третий тур – не взяли. Зато у меня появилась возможность бывать дома у Мансуровой: я осталась в Москве, в Киев не вернулась.

Встреча с Мансуровой дала мне надолго запас мужества. Оно потребовалось мне сразу же, в первый мой московский год, труднейший год в моей жизни. Жила на честном слове в каком-то общежитии барачного типа, в неотапливаемой комнате, убирала на вокзале вагоны, потом на станции Катуар – это от Савеловского вокзала сорок минут езды – строила клуб.

– Цецилия Львовна, кажется, жила рядом с Вахтанговским театром?

– Неподалеку от театра, на Щукина, в большой квартире, с домработницей, с которой у нее были непростые отношения. Поссорившись, они по три дня не разговаривали, и Цецилия Львовна говорила мне: «Сегодня я сама сварила себе гречневую кашу», – говорила как о героическом подвиге.

Мансурову все очень любили. Когда она шла в театр или из театра, с ней все раскланивались. В кино она не снималась, но на Арбате жили завсегдатаи Вахтанговского театра.

Помню, ей было очень непросто, когда в театре решили возобновить «Принцессу Турандот» и начали репетировать…

– Рискну предположить, что Мансуровой, обладательнице певучего, магически завораживающего голоса, не мог нравиться резкий, как у чайки, голос современной Турандот…

– Для меня в театре голос актера имеет огромное значение. К сожалению, сегодня это абсолютно уценилось. Ведь раньше у всех трагиков какие были удивительные голоса! Голос – это же такая мистическая штука. Голосовая вибрация Стрепетовой – об этом можно говорить бесконечно…

– До нового набора в «Щуку» оставался почти год. Чем Вы его заполнили, помимо строительства клуба на станции Катуар?

– Я разузнала, что самый лучший в Москве коллектив художественного слова – это студия при Клубе медработников на Герцена (там сейчас театр «Геликон опера») и что Нина Адамовна Буйван, бывшая актриса МХАТа, ведет набор в студию.

Звездой нашего коллектива был Саша Калягин. А я с удовольствием выступала в амплуа травести, хотя и считала себя трагической актрисой. Калягин тогда подражал Райкину. Мы разыгрывали скетчи. Я читала фельетоны, а Калягин – «Войну и мир». Мы собирали полные залы. Работали с подлинным волнением. Эта самодеятельность была покруче профессионального театра.