Алексей Самойлов - Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками

Посмотришь какую-нибудь фильму, киллеры, оказывается, тоже бывают плохие и хорошие. Никакого «не убий» не существует. Если и солдату трудно простить необязательное убийство, сколько об этом писано и говорено, то здесь… Как так?

– Все мы из чего-то как личности состоим. Из обстоятельств, из впечатлений от искусства, из людей, которых встретили в жизни. Чего больше в тебе?

– Я – книжный человек, поэтому в значительной мере состою из книг. Человек, который читает книги, понимает: это не миф, что книга может воспитать. Так для Достоевского Дон-Кихот был очень важен. Он этим сделался.

Если про себя… О Чехове я уже говорил. Блок. Мы как-то спорили с тобой по поводу его строчек из стихотворения «Грешить бесстыдно, непробудно…»: «Да, и такой, моя Россия,/ Ты всех краев дороже мне». Ты мне тогда сказал: «Как это плохо!» А я до сих пор не могу излечиться от такого раззявистого приема.

Пушкина, кстати, я всегда воспринимал больше эстетически, кроме «Медного всадника», который звучит такой бесконечной жалостью к человеку, показывает такую его хрупкость перед стихией государства. Гоголь совершенно загадочный. Одна его «Шинель» так воспитывает.

– Хотя, с другой стороны, мне все время хочется переиначить известную фразу и сказать, что все мы вышли из «Медного всадника».

– Да, пожалуй. К тому же «Медный всадник» и пораньше написан.

Знаешь, у Солоухина, не самого большого поэта, есть такая строчка: «Имеющий в руках цветы плохого совершить не может». Мне очень нравится. Так и человек, читающий стихи, плохого совершить не может.

Банально говорить о взаимосвязи этики и эстетики, но когда я вижу последнее выступление нашего вождя в Лужниках – синий язык сцены и сам он весь в черном, в черном бонлоне – это мюнхенская эстетика, ничего не поделаешь. Сильная торжественная красота, которую она исповедует, всегда тянет за собой очень много.

– Скажи, каждый из нас прожил ведь уже много эпох – я имею в виду не только политических, а своих, личных. И каждая эпоха, как известно, выдвигает своего поэта, своего, как романтики говорили, «гения времени». У тебя так было?

– Конечно. Скажем, от Блока к Бродскому, который сейчас самый главный. В юности, между прочим, Евтушенко. Увлекало, как он обо всем может так ловко сказать. С годами многое стало вызывать возражение. А что-то, слава Богу, не вызывает, потому что в этом тоже верность своим юношеским идеалам. Маяковского очень любил в молодости. Но и сейчас, когда перечитываю про себя «Облако», «Человека», «Флейту», удивляюсь, как можно было так выразить любовь и одиночество. Возможно, ему лирической мощи и было-то отпущено на несколько лет – как Рембо. А может быть, так жизнь повернулась.

Я, вообще-то, потихонечку, про себя считаю самым могучим поэтом Мандельштама. Самым интимным. Меня совершенно поражает божественная невнятица, «виноградное мясо».

– Мы с тобой остановились на литературе, из которой ты сложен. А люди и обстоятельства?

– Мне совокупно очень много дала Фрунзенская коммуна – такой веселый островок посреди комсомольско-пионерского штиля. Там были, как ты помнишь, наши сверстники, но также и старшие товарищи, вовсе не вожатые. У меня глаза раскрылись. Я из своих хулиганских дворов Петроградской стороны попал в другой – дружественный, симпатичный – мир. Мне очень много дал мой нежнейший друг, ныне покойный Володя Неймарк, скульптор. Человек очень трезвого ума, очень ясного взгляда на жизнь, очень умный и очень внимательный.

Оля Саваренская, моя покойная жена, блистательный и тонкий театральный художник, всегда держала меня в тонусе своей постоянной творческой неуверенностью. Бывает, сделаешь что-нибудь, внутренне успокоишься, а посмотришь на нее и подумаешь: «Не такой уж ты орел».

Могу сказать еще про одного человека. Семьдесят третий год. Был у меня такой товарищ Сашка Пылаев, культурист. Он меня повел в храм к отцу Никону. Дело было не в Ленинграде. А мы перед этим выпили на скамеечке перед храмом по целой бутылке вина. Я в джинсах, не крещеный, никудышный и не русский. Старушки по краям зашипели. А в храме старик – маленький, худенький, с бороденочкой, как полагается. Посмотрел так вокруг: спокойно, мол, бабки. И стал со мной беседовать, с пьяненьким.

– Ах, Вы из Ленинграда? А я в войну в Ленинграде жил, спасался. Нам присвоили офицерские звания, я лейтенантиком был. А нынешний Патриарх Всея Руси – полковничья должность у него была и паек соответствующий. Очень люблю Ваш город.