Павел Уваров - Между «ежами» и «лисами». Заметки об историках

Если оставить в стороне официальные лозунги, то трудно не увидеть некоей синхронизации историографических процессов, тем более удивительных, чем более отличались институциональные формы советской науки от западных.

Советские историки (например, Бессмертный, Гуревич, Каждан, Кобрин), еще не превратившиеся в «несоветских», до многих выводов «новой исторической науки» дошли вполне самостоятельно, хотя, конечно, работы западных историков читали с неподдельным интересом. Повторю еще раз, что и западные коллеги много брали из нашей науки. На Постана 180сильно повлиял Чаянов, русская аграрная школа некогда была в чести, а советская археология средневекового города на десятилетия обгоняла западных коллег.

Но и на официальном уровне было понимание того, что знакомство с «западными достижениями» необходимо для избранного круга ученых. Отсюда – знаменитые ИНИОНовские реферативные журналы и реферативные сборники 181.

Ну а существование «особого пути», думаю, не требует комментариев.

К.К. Что – прежде всего, в теоретическом отношении – представляет собой «постсоветская историография»? Можем ли мы говорить о «постсоветской историографии» как о чем-то едином? Можно ли выделить некие периоды развития этой историографии? Насколько идеологически зависима нынешняя российская историография?

П.У. Термин «постсоветский» относится ведь не только к российской историографии. Вне России вполне очевиден курс на «суверенизацию истории». Меня особенно веселят разговоры о «смерти больших нарративов истории», таких как «нации» или «классы». Насчет классов не знаю, а вот нации вовсе не собираются сходить с подмостков историографической сцены, скорее наоборот. Не говоря уже о государствах и конфессиях. Бурное строительство новых национальных версий истории отягощено не лучшими из генов «советскости». Здесь и сервилизм, и специфическое отношение к источнику, и манера полемизировать. При этом, за исключением России, никто из новых стран не претендует на роль «великих историографических держав». Сказанное относится к историкам не только СНГ, но отчасти и к балтийским членам Евросоюза. В российской историографии, конечно, это также проявлялось (достаточно почитать талантливое исследование Шнирельмана 182), но до поры до времени «суверенизация» истории или ее «национализация» проявлялась, в основном, на периферии, под которой следует понимать как удаленные от центра регионы, так и периферию профессионального сообщества. Теперь ситуация меняется. Посмотрим, как отразится на отечественной историографии обретение долгожданного репера «суверенной демократии» 183.

Что же касается преемственности, то я уже говорил об унаследованной с советских времен институциональной слабости исторической науки. Эта слабость прогрессирует, и судорожные попытки ученых наладить контроль, например, за качеством защищаемых диссертаций не приводят к ощутимым результатам. Самый свежий пример – судьба «ваковского списка» 184.

Периодизацией постсоветской историографии заниматься надо особо, с учетом и особенностей финансирования, и дискурсивных практик, и наследия научных школ. В целом 1990-е – период реального полицентризма, бурной эклектики, ускоренных поисков очередного единоспасающего учения. Здесь и форсированное знакомство с западной русистикой, и попытка реконструировать национальный пантеон ученых, и охота за новыми парадигмами. А помните, как, узнав, что Сорос – ученик Поппера, мы все начали козырять «принципом фальсифицируемости» 185? Завидую будущим социологам и историкам науки, которые будут анализировать комплексы заявок российских историков на гранты. Какое разнотравье аргументов, легитимирующих их занятия. Какие неожиданные повороты биографических нарративов на пути от автобиографии ученого к CV или к «резюме» благополучателя!

2000-е годы – время «консолидации», стремительная перемена правил игры, попытки придать понятию «историческая память» прикладное значение. Поле «боев за историю», боев за ее национализацию смещается с периферии в центр российской историографии. Достаточно вспомнить эпопею с праздником 4 ноября 186или страсти вокруг «Бронзового солдата» 187.

Нынешняя российская историография 188, может, и не против «идеологической зависимости» и вполне готова «колебаться вместе с линией», но сама эта линия не всегда прощупывается. Понятно, что есть директива отстроить то прошлое, которым можно гордиться. Но чем именно гордиться – конкретных указаний до времени поступало немного, да и были они противоречивы. Здесь и оступиться недолго: начнешь Минина и Пожарского за установление гражданского общества почитать, так выясняется, что другим они милее истреблением басурман. А потом разъяснят, что надо было акцент ставить на их добрых делах во славу Отечества. Вроде бы детали, но в деталях-то лукавый и скрывается.