Афанасий Коптелов - Дни и годы[Из книги воспоминаний]

Тихо покачивается бричка на мелких ухабах, словно убаюкивает, и передо мной опять встает давно минувшее.

Пути бед неведомы. И самая большая беда подстерегла нас на той же полосе. В тот день с утра дул порывистый ветер, и мама тревожилась за Лаврика. Не простудился бы. Лопотинка на нем, хотя и стеганая, а легкая. Перед уходом на полосу застегнула на нем все пуговицы, сказала, чтобы не выходил из шалаша. Даже припугнула — в березняке рыскают волки.

Страшные. Злющие. Я помнил: весной волки на выгоне разорвали четырех наших овец. Мать рыдала: «Останемся на зиму без пимов, без рукавичек. И приплода не будет. В страду — без мяса. Ой, горюшко…» Я знал: зимой волки даже в деревнях загрызают овец. Но так бывает ночами. Теперь — день. Волки не посмеют. А в березнике — костяника. Спелая. Красная. Принесу Лаврушке полную горсть.

Но рука то и дело тянется ко рту: уж больно сладкая костяника.

Не успел я набрать для Лаврушки ягод, как братик закричал. С визгом. С плачем. Родители, побросав серпы, бежали к стану. Отец, как всегда, хмурым молчком, а мама — с горьким криком. По лопотинке Лаврика уже вились огненные струйки.

— Ой, батюшки!.. Ой, ой, беда!.. — Мама сорвала с сыночка горящие лохмотья. — Потерпи, маленький, родненький…

Отец плескал водой из котелка.

Кучка золы, которую считали остывшей, разгребена детскими ручонка¬ми, и одурелый ветер раскидывал последние искры.

Нежная кожа Лаврика на руках и на грудке вздулась белыми волдырями.

Братик, задыхаясь от боли, уже не мог плакать. Его завернули в холщовую палатку, повезли в село. Отец нахлестывал прутом Рыжуху, запряженную в оглобли. На пристяжках хромал Гнедко, запасной конь.

Дома позвали бабку-знахарку. Та принесла в бутылке «святой крещенской воды» и посоветовала опрыскивать больного. Но «крещенскую иордань» святил никонианский поп, и мать, захлебываясь слезами, толкнула ей бутылку обратно в руки:

— Не уж, матушка, поповской водой поганить робенка не буду. Пусть уж так…

Фельдшера у нас в те годы еще не было, а до соседнего большого села Сорокино считалось (никто ведь не мерял наши проселочные дороги) тридцать пять верст. Уставшая Рыжуха могла не выдержать дальней дороги. Отец запряг Гнедка и погнал его, хотя и тревожился: не запалится ли хромой. А далеко ли ускачешь на таком? Вернулся только на следующий день. А у Лаврика уже чуть слышно вырывался хриплый стон.

Мать, прочитав молитву, пудрила порошком тело ребенка, превратившееся в сплошную рану; стоя перед иконой «чудотворицы» взывала:

— Матушка-богородица!.. Заступница!.. Спаси и помилуй!..

Через три дня гробик с телом Лаврика отнесли на кержацкое кладбище, расположенное поодаль от православного, и мы отправились дожинать пшеницу. Мать вздыхала. Отец гневно молчал да нахлестывал Рыжуху, словно она во всем была виновата.

Страда всегда приносила радость — уродился хлеб. Но уж очень тяжким трудом доставался он. Одна тяжелейшая работа сменяла другую, только успевай управляться.

Недели через три зерно дозрело в суслонах, и снопы, словно увесистые слитки, свезены в остожье. Мать, вооружившись двурогими березовыми вилами, ловко подхватывает сноп за снопом и подает отцу на кладь.

Он прижимает сноп коленом и ждет второй; взглядом торопит: скорей, скорей!

Косо озирается на небо — не прихватил бы дождик. Еще скорей!

Богатые мужики оставят клади до морозов. По зимнему пути будут привозить снопы в деревню и, подсушив в овине, начнут на гумне обмолачивать цепами: тук, тук, тук! У нас нет гумна, и нам нужно в поле обмолотить до непогоды. А как? Легче всего: расстелить пшеницу по току и гонять-гонять лошадей, пока не обтопчут зерно. Потом убрать солому в омет, а зерно веять, подбрасывая высоко деревянной лопатой: ветер отнесет полову и мелкие семена сорных трав. Остается только ссыпать зерно в мешки и отвезти в амбар.

Правда, в годы моего детства стали появляться кустарные молотилки, но в такую машину полагалось впрягать восемь лошадей. Где их взять? Да нужно было созвать на молотьбу два десятка баб и мужиков: бабы будут граблями (понятно, деревянными) вытрясать зерно из соломы, а мужики, подхватывая вилами, начнут укладывать ее в омет и отгребать зерно к веялке.

А нам нужно управиться до снегу: скорей-скорей провеять зерно и увезти домой. Только бы ветер дул, да поровнее — без порывов. Вот отец уже уехал с мешками, а я оставлен сторожить ворох, чтобы, не дай бог, не нагрянули воришки. Сижу у костерка, грею руки. Давно навалилась темнота. По дороге грохочут пустые телеги. По стуку их — много, — это богатые мужики спешат за хлебом на свои тока. А если воры? У нас заберут все. От них не отобьешься. Тогда нам — голодовка. Но вот постукивает одна телега. Прислушиваюсь: дребезжит плохо прибитая доска. Это — отец! Мы ужинаем так же, как весной, сухарницей с топленым маслом и заползаем до утра в нору, вырытую в соломе под ометом. Там не замерзнем…